Чудовище Франкенштейна - [11]

Пойду и все расскажу ему сию же минуту. Он много раз объяснял мне дорогу, приглашая на ужин. Я расскажу про Мирабеллу, а завтра мы найдем новое место и будем вместе просить милостыню.

Позже

Мой отец был прав. Я гнусная тварь, пародия на человека.

Проплутав по переулкам и мостам, я наконец отыскал жилище Лучио — в развалинах одного из множества зданий, разрушенных Бонапартом. Трудно сказать, чем оно было раньше — церковью или дворцом: лишь три ветхие внутренние стены стояли посреди строительного мусора. Вместо потолка через них перекинули дюжину досок, которые накрыли брезентом. Над отверстием, служащим дверью, прикрепили еще один кусок брезента. Теперь он был свернут, и в глубине виднелся Лучио. Рядом с ним сидела худая, бледная женщина со спящим младенцем на руках.

У входа горел неяркий костер, словно зазывая меня в гости к Лучио. Я остановился, задумавшись, что сказать, открыть ли всю правду? Если бы я не замешкался, возможно, ничего бы и не случилось, но я застыл и прислушался, став свидетелем того, чего не имел права видеть.

Я подкрался ближе. Хотя их жилище было унылым, меня оно почему-то очаровало. Я жадно все рассматривал и напрягал слух, чтобы не пропустить ни слова из тихой супружеской беседы.

— Славный денек, — начал Лучио. — Сегодня в воздухе пахло Римом и Флоренцией.

Утром он уже говорил об этом, но теперь фраза прозвучала надрывно, словно он перечислял города, куда никогда не сможет отвезти жену. Он протянул руку в черноту перед собой и сделал паузу.

— Пахло Парижем и Лондоном. Даже Санкт-Петербургом.

Жена схватила его за руку, провела ею по своей щеке и положила обратно ему на колени.

— Кстати, о загранице: мы ходили в доки, когда причаливали суда, — сказала она.

— Надо же, — проворчал он. — В такую даль. Не тяжело было нести ребенка?

— А что мне оставалось? От австрийцев один прок — богатые, любопытные туристы.

Она положила ребенка у тыльной стены, вернулась и села рядом с мужем. Вынув одну за другой булавки, загадочным образом вставленные в пучок на затылке, она распустила волосы и встряхнула ими. Каштановые кудри ниспали каскадом, переливаясь в красных отблесках пламени. Какое преображение! Локоны смягчили ее резкие черты, и она стала самой красивой женщиной на свете.

— Ну и как? — спросил Лучио, повернувшись на ее голос. — Кому-нибудь из пассажиров не подфартило и он потерял кошелек?

Она непринужденно рассмеялась — этот гортанный звук напомнил мне, как мало смеха я слышал в своей жизни.

— Уж им-то повезло больше, чем мне. Едва я стибрила булавку для галстука, как кто-то начал хватать и расспрашивать венецианцев.

Лучио вздохнул:

— Австрияки ищут дезертира.

— Нет, тот мужчина был пассажиром. Священник, поди. Вернее, с виду похож на священника, хотя и без сутаны. Словом, все его сторонились… А тут и малыша пора было кормить.

— Какая заботливая мамочка, — вкрадчиво проговорил Лучио.

Он нащупал жену, притянул ее на солому и стал расстегивать платье. Она тоже развязала его одежки, обращаясь с ними бережно, чтобы не выдернуть ни единой ниточки из ветхого тряпья. Запустив пальцы в волосы у него на груди, она так страстно поцеловала мужа, что у нее перехватило дыхание.

— Я задерну полог, — сказала она, тяжело дыша.

— Никого же нет.

— Кто-нибудь может прийти. — Полуодетая, она поспешила к выходу, и я отступил в сторону. Она долго всматривалась в темноту.

— Скорей, — взмолился Лучио.

Когда она опустила полог, я прокрался за угол. Несколько кирпичей выпали из стены в паре футов от земли. Я опустился на колени и заглянул в отверстие. Слившись воедино, Лучио и его жена лежали на соломе. Отблески догорающего костра скрывали грязь, синяки и бедность. Супруги показались мне ангелами, пронизанными божественным светом. В ту минуту я еще мог бы уйти. Еще мог бы все предотвратить.

Но не ушел. Вид их переплетенных тел заворожил меня, и мне захотелось того же, что было между ними.

Умирающий с голоду насыщается одним лишь видом хлеба.

Я никогда не знал любви. Никогда не ощущал, как рука ласкает рубцы на моей щеке, а покорные губы сладко прижимаются к моим почерневшим устам. Я сгорал от стыда, ни на миг не забывая о своем уродстве… Нет, не просто уродстве. Даже уродливый мужчина может иметь жену или любовницу. Он может растить детей, заводить друзей, внушать уважение и, довольный прожитой жизнью, спокойно умереть в своей постели.

Затем (должен ли я сказать «естественно»?) наступил момент, когда жена Лучио — в момент экстаза — запрокинула голову и широко открыла глаза. Я сдернул капюшон, чтобы удобнее было заглядывать в узкое отверстие: мне хотелось запомнить каждую капельку пота, каждое пятнышко на ее лице и груди. Я никому не желал зла — просто хотел посмотреть.

На ее прекрасных чертах отразились изумление, ужас, страх, а затем отчаяние, будто она произвела на свет невинное дитя, которому предстояло жить с такими, как я. А еще я увидел первобытную ненависть ко всему чужому. Эта ненависть выплеснулась и обожгла меня даже сквозь кирпичи.

Рот женщины был открыт: из него донесся резкий задыхающийся звук, а затем она наконец обрела дар речи. В этом безумном мучительном вопле я расслышал крики всех тех, кто вечно меня отвергал.