Чудовище Франкенштейна - [10]

— В такой день можно разбогатеть, — с тоской сказал он. — Если ты хоть чуть-чуть зрячий и умеешь хоть немного шарить по карманам, пошныряй в сутолоке, и выйдешь из нее королем. Жаль, что таким талантом обладает моя жена, а не я.

Прежде слова Лучио меня подбадривали. Но теперь хотелось, чтобы поскорее наступил вечер. Раньше все было одинаковым: день за днем, неделя за неделей. Ждать почти нечего, надеяться не на что. Но сегодня меня терзали нетерпение и страх. На месте ли Мирабелла?

Заработав немного монет, я сослался на недомогание, купил продуктов, набрал воды и вернулся в звонницу.

Мирабелла ждала меня.

10 мая

Лучио переместился во двор палаццо. Теперь мы сидим на Лестнице гигантов, где когда-то короновали дожей. Над нами высятся статуи Марса и Нептуна. Как бы удивился Лучио, узнав, что по росту я больше подхожу им, чем ему!

Подают здесь ничуть не больше, но Лучио настаивает, что тут сплетни позанятнее. Они порождены общим горем. Грустью и сожалением пропитан сам воздух Венеции. По словам Лучио, многие патриции бесследно исчезли после первой наполеоновской оккупации, словно их роды подписали самоубийственный договор — не иметь детей. Об оставшихся аристократах Лучио говорит с доброжелательной фамильярностью. Просто он не видит, как эти господа его презирают. Те, что нарочно швыряют монетки мимо кружки, чтобы он порылся в грязи, смотрят на него с ненавистью. Эти прохожие ведут себя так, будто слепота и бедность заразны.

Во мне закипает гнев, но, глядя на блаженное лицо Лучио, я придерживаю язык. Какой прок от того, чтобы рассказать правду о его «благодетелях»? Разве от его праведного гнева в кружку посыпется больше монет? Лучио лишится хлеба насущного. Ведь аристократы предпочитают лесть и раболепие.

11 мая

— Я ищу дезертира, — сказал австрийский капитан на ломаном итальянском.

Солдаты презирали нас точно так же, как и венецианская знать, и толкали нас, спускаясь по лестнице во двор, где мы просили милостыню. Их капитан неторопливо шел следом, пристально глядя на нас. Он потянулся к капюшону, закрывавшему мое лицо. Я привстал, готовый повалить его и убежать. Но его насторожил мой рост даже в приседе, и он отдернул руку.

— Говорите! Укрывать беглеца — преступление.

— Причем очень тяжкое, — согласился Лучио. — Но награда за выдачу беглеца тоже должна быть немалой?

— Выдать дезертира — долг патриота.

Лучио пожал плечами:

— Это для австрийца, сударь. А для слепого венецианского нищего это просто барыш.

— А у тебя есть что продать?

— На слепца никто не обращает внимания. При мне люди часто проговариваются.

Во время этого разговора меня подмывало убежать. У капитана была целая связка пистолетов. Перед глазами живо встала картина: он срывает с меня капюшон, чтобы проверить, не дезертир ли я, и, едва взглянув на мое мозаичное лицо, стреляет. Если я не умру на месте и сумею улизнуть, кровавый след приведет его в звонницу. И капитан найдет Мирабеллу.

Сама мысль о том, что я могу потерять ее, нестерпима. Лишь пару дней назад она согласилась остаться и теперь все спокойнее с каждым часом. Сегодня утром она взволнованно подвела меня к окну, куда я обычно не подхожу, чтобы меня не заметили. Там она показала мне в рассветных лучах одинокий цветок, выросший из каменной стены: его единственный бутон раскрывался на солнце. Она точно этот цветок, распускающийся в невыносимых условиях, ее настороженность и скрытность понемногу проходят. Если б я только мог подарить ей свет, а не тьму убежища…

Поэтому я не смог удержаться и крикнул:

— Нам нечего сказать вам!

Лучио оглянулся на меня, удивленный моим возгласом.

— Но мы бы сказали, если б могли, сударь, — добавил он.

— У тебя акцент, — подозрительно сказал вояка. — Ты не венецианец. Кто ты?

— Простите моего друга, — опередил меня Лучио. Он потянулся, чтобы погладить мою руку, но промахнулся на пару дюймов. — Он всю неделю провалялся в жару.

Капитан тотчас отпрянул и сплюнул в отвращении.

— Вы, нищие, хуже крыс в этом грязном городе, — сказал он. — Чтоб я больше не видел вас во дворе.

Лучио кивнул и заулыбался. Наконец я сказал, что капитан ушел.

— Какую же глупость ты совершил, — сказал он, и улыбка сошла с его лица. Он нащупал на земле свои пожитки и стал связывать их в узелок.

— Не уходи.

Он даже не догадывался о моих чувствах. Всю жизнь я избегал чужого внимания. А теперь, когда нужно было стать невидимкой, я выдал себя самого, да еще подвел Лучио.

— Завтра тебе придется подыскать собственное место, дружок.

Слова застряли у меня в горле. Я еще нигде так долго не оставался, ни разу не становился столь открытым и уязвимым. Дружба с Лучио была чудом, за одну неделю мне сказали больше слов, чем за прошедшие двадцать лет, причем добрых слов. Но со мной он пропадет.

С того момента прошло много часов. Я сижу в звоннице и пишу в дневник. Мирабелла дремлет рядом, положив голову на мою руку. Я даже мечтать не мог о постоянном женском присутствии, но молчание Мирабеллы лишь усиливает мою тоску по словоохотливому попрошайке. Если б он только знал причину моей опрометчивости…

У Лучио есть жена и ребенок. Он вовсе не бесчувственный человек. Он поймет.