Чудовища рая - [12]

— Нет, не слышал, — удивился Даниэль.

— Дело не из легких, в особенности для иностранца вроде меня. Не хочу показаться нескромным, но справлялся я весьма недурно. Вот только за успех приходится расплачиваться. Это тебе не восьмичасовой рабочий день с законными выходными. В последнее время мне приходилось вкалывать сутки напролет.

— Ох, — тихонько выдавил Даниэль. Он прекрасно знал, чем чреват подобный трудовой график брата.

— Ну я и сломался, как говорится. Как и большинство в этой клинике. В наши дни рабочий режим у администраторов просто нечеловеческий. И это я не про Швецию, она-то сущий детский сад по сравнению с остальной Европой. Здесь никому не удается долго удерживаться на вершине. В открытую об этом не говорят, но люди ломаются довольно часто. Это заложено в систему. Мы как гоночные машины «Формулы‑1», регулярно приходится заезжать на пит-стоп сменить шины да заправиться. И после этого мы снова готовы пахать.

Макс покрутил пальцем у виска и рассмеялся, довольный ввернутой в разговор образностью.

— Значит, это пит-стоп? — спросил Даниэль, окидывая взглядом зал ресторана, где уже оставались лишь они одни.

— Ага. Химмельсталь — пит-стоп. Пожалуй, лучший в Европе. Ну а теперь пора перейти к кофе и кое-чему покрепче. — Макс хлопнул ладонью по столу и добавил: — Только не здесь. Знаю тут одно уютное местечко в деревне. Идем.

Он скатал салфетку и поднялся.

Даниэль огляделся в поисках официантки. Вроде нужно было расплатиться, но он не знал, как здесь все устроено.

— В деревне? — переспросил он. — Так ты можешь запросто покидать клинику?

Макс снова рассмеялся.

— Ну конечно. В этом-то вся прелесть Химмельсталя и заключается. Запишите на мой счет, дорогая! — крикнул Макс невидимой официантке и решительно двинулся к выходу.

8

Мозельское вино. Прохладное, освежающее, словно его держали в глубоком-преглубоком колодце.

Незамысловатым казенным бокалам, которыми комплектовались жилища персонала, Гизела Оберманн, несомненно, предпочла бы некогда унаследованный богемский хрусталь. Вот только она пожертвовала его на благотворительность, и набор старых бокалов ушел кому-то на распродаже. Она вообще все раздала, когда получила работу в Химмельстале. Избавилась от прекрасной квартиры и разорвала длительные, но мучительные отношения. Только и оставила что кое-какую приличную одежду, учебники по психиатрии да Снежинку, свою кошку.

«Сожгла за собой мосты», — объясняла она самой себе.

Выражение ей очень нравилось. В прошлом военачальники сжигали за собой мосты, чтобы не искушать солдат отступлением во время жаркой битвы. Она так и видела горящий мост, как языки пламени отражаются в воде. Прекрасное и жуткое зрелище.

Гизела легла на кровать и свернулась калачиком рядом со своей длинношерстной кошкой, вдыхая ее слабый запах. В отличие от собак, кошки всегда пахнут приятно. Здорово было бы иметь духи с ароматом кошки.

Снежинка замурлыкала, ее мягкий белый мех приятно защекотал Гизеле щеку.

Из приоткрытого окна доносилось пение птиц, голоса и скрежет металла по камню. Гизела уловила запах горящего угля. Очередная вечеринка персонала. Идти на нее она не собиралась.

Женщина закрыла глаза и предалась мечтаниям, будто ласкающий мех кошки — это ладонь доктора Калпака.

Гизела никогда не видела его на неформальных сборищах персонала. На вечеринки он не ходил. Когда она только прибыла в клинику, то представилась доктору Калпаку и обменялась с ним рукопожатием. И с тех пор не могла позабыть прикосновение его руки. Тонкой и смуглой, а пальцев длиннее ей в жизни не встречалось. И как будто это была вовсе и не рука, а какой-то отдельный предмет. Скорее, даже животное. Быстрое, проворное, с шелковистой шкуркой. Ласка, например.

Певучий акцент доктора Калпака здесь, в горах, казался очень уместным — мягкий, повышающийся по тону, вроде австрийского или норвежского. Но его подлинным языком являлись его выразительные руки — достаточно было лишь их увидеть, и слова доктора едва ли достигали ушей.

Гизела Оберманн уже отказалась практически от всех своих мечтаний. Одно за другим они увядали и уносились прочь суровыми ветрами жизни. Но мечта однажды ощутить на своем обнаженном теле руки доктора Калпака осталась, и порой, в одиночестве, Гизела с наслаждением предавалась ей.

Она снова закрыла глаза и ощутила, как в голове шумит вино. Потом вспомнила, что к Максу сегодня приехал гость. Его брат. Макс был единственным ее пациентом, предполагавшим хоть какие-то проблески надежды. Как, интересно, скажется на нем визит брата?

Снежинка заурчала громче.

«Я люблю животных за то, что они не люди, а все-таки живые». Кто же это сказал? Маяковский? Достоевский?

Гизела вновь вернулась к мечтам о руках доктора Калпака. Как две шелковистые ласки гуляют по ее телу. Одна по грудям, другая по животу, а потом ниже — туда, между бедер.

9

Снаружи стемнело, и парк вокруг клиники уже освещали редко расставленные фонари. Братья двинулись вниз по склону в направлении деревни.

— Похоже, ты можешь уходить отсюда когда вздумается, — заметил Даниэль.

— Естественно. Здешние клиенты по-другому и не согласились бы. Пока я каждый вечер укладываюсь в кроватку пай-мальчиком, днем я могу позволить себе практически все, что мне вздумается.