Чудо Рождественской ночи - [98]

И никакого упрека в голосе или взгляде, ни малейшего намека на мое поведение… О, милая, бесценная девушка.

– Зачем ты вышла? – громко смеясь, говорила гречанка. – Надо бы его хорошенько помучить! Ах, если бы я на твоем месте была…

– Я не умею этого, – стыдливо склоняя лицо, проговорила Маша. – Да разве я могу их мучить? Они мне зла никакого не сделали…

– Ну, садитесь же! – прикрикнула хозяйка. – Чай заморозите. А теперь, господин Платонов, барин наш хороший, извольте-ка нам рассказывать, что вы целый месяц, как от нас в бегах находились, поделывали, какими разговорами в Шахре, на беседках, занимались и как вы с Любашею да Катенькою любезничали: я ведь все про ваши похождения знаю!

Набежала какая-то большая волна здорового веселья, подхватила нас и помчала… Я рассказывал, девушки смеялись и заливались; на минутку посдержатся, но взглянут одна на другую – так и покатятся от смеха. За Аннушкой я и раньше знал такой смех: «Ну, закатилась!» – говорили про нее, но Машин смех… я никогда не слыхал, чтобы она так смеялась. Незаметно пролетел час.

– Батюшки! Что я наделала? – вскрикнула неожиданно гречанка. – Ведь я обещалась маменьке на минутку побывать у дьяконицы, а то ведь сердиться та станет. Вы не обидитесь, если я оставлю вас? Я только покажусь, скажу, что у меня гости и живой рукой обратно.

Надев калоши и накинув шубку, гречанка проворно выбежала. Мы остались одни.

(При последних словах Платонова дверь из гостиной в столовую несколько больше приотворилась.)

VI

Маша проговорила несколько слов, потом стихла и медленно ушла в соседнюю комнатку. Я испытывал некоторое волнение: минута удобная, и я скажу ей… Я прошелся по зальцу, приостановился и заглянул в другую комнатку. В таинственном полусвете теплющейся лампады, в уголку старого, обитого кожей дивана обрисовывалась фигура девушки. Она сидела, прижавшись к спинке дивана, и глаза ее, чудесные, лучистые, из-под темных бровей с мольбою, казалось, обращены были на строгий лик образа.

– Можно к вам войти?

– Войдите, – ответила она, но не пошевельнулась, а отвела с иконы глаза и опустила их.

– Что с вами? – всмотревшись в ее изменившееся, сразу похудевшее лицо, спросил я. – Вы, как будто, побледнели?

Она ни слова не проговорила. Я подошел ближе и взял ее руку.

– Маша, вы не здоровы?

Девушка не отнимала своей руки, но все так же молчала.

– Дорогая! Вы, может, сердитесь на меня?

– Нет, – упавшим голосом выговорила Маша. – Только я сама не знаю, что со мной делается… – Девушка помолчала. – Скучно мне, тоска на меня страшная находит, – опять заговорила она. – Боюсь я чего-то, и сама не знаю…

Я поднял ее похолодевшую руку и прижал к своим губам. Девушка тихо, но горестно заплакала.

– О чем вы, Маша?

– Не спрашивайте меня, – с трудом, не переставая плакать, произнесла она чуть слышно. – Я не знаю… вы сами понимаете…

Я упал перед нею на колени. Она вздрогнула.

– Милая! Сокровище мое!

Она медленно приподняла свою головку, робко, как будто не доверяя себе, взглянула мне в лицо и нерешительно положила на мои плечи свои руки. На длинных ресницах, как крупные алмазы, сверкали еще слезы, но в глазах не было горя; они засветились чем-то новым, неземная радость в них вспыхнула и полилась лучами в самую глубь моего сердца.

– Будь моею женой!..

Без слов, вся любовь и красота, она склонилась ко мне на грудь и заплакала уже иными слезами.

– Скажи, – начал я погодя, – родные за меня отдадут тебя?

– Ах, господи! Да что же это такое? – в каком-то забытьи говорила девушка, заглядывая мне в лицо и вся сияя любовью, счастьем и радостью.

– Я завтра пойду просить твоей руки.

Шибко стукнула калитка, звякнула защелка в сенях, и послышались шаги.

– Это я! – подала голос из передней Аннушка. – Сейчас разденусь… Какая на дворе ночь! Вот бы покататься… Пошла на минутку, а просидела битых полчаса. – И она не спеша вошла в зальце. – Уж вы простите меня: дьяконица задержала.

По быстрому взгляду, каким гречанка метнула на свою подругу, я догадался, что она сразу все поняла, и, повеселев, принялась рассказывать про дьяконицу и ее гостей.

Маша, по-прежнему вся сияющая, слушала ее молча и все улыбалась. Я тоже молчал и улыбался.

– Ну, да будет о них говорить! – оборвала свой рассказ хозяйка. – А вот что, Павел Григорьевич: покатайте-ка нас с Машей на праздниках.

– Отчего же?.. с удовольствием, – очнулся я. – Когда вы хотите?

– Да я всегда свободна. Вот как она?.. Тебе когда можно?.. Маша, да что ты, или не слышишь?

– А? что ты говоришь, Аннушка?

– Павел Григорьевич нас покатать хочет. Второй и третий день ты на игрищах будешь, а на четвертый я отпрошу тебя у матери.

– Я не пойду на игрища, – овладев собою, ответила моя невеста.

– Как же ты не пойдешь? – лукаво посмотрев на подругу, сказала хозяйка. – Ведь ты еще не «сговоренка»![163]

– Не пойду! – счастливо улыбаясь, повторила Маша.

Мы уговорились кататься на третий день вечером: я должен был найти двух в разнопряжку лошадей, а гречанка взялась устроить остальное, то есть отпросить Машу и пригласить еще кого-нибудь… Я начал прощаться с девушками: гостья оставалась у Аннушки ночевать.

– Мы пойдем вас проводить, – сказала хозяйка. – Маша, ты оденься!