Чудо Рождественской ночи - [136]

Яркий, отраженный снегом свет ударил по лицу – ледяной свет тройных электрических шаров, уходящих вдоль по улице к широкому горбатому мосту. А! Вот здесь это было! Не верится, что действительно было, вспоминается, как лихорадочный сон… Блестит солнце; густые черные толпы народа рядами идут на праздник; это их праздник, они верят – и, глядя на них, хочется подавить темную возрастающую тревогу, верить вместе с ними и плакать. И вдруг такое страшное: смятение, крики, бегут и сбивают с ног, казаки мчатся, хочется тоже бежать и кричать во весь голос, и вдруг – большая лужа крови на снегу, барашковая шапка в крови: мертвый лежит – молодое лицо с усами, прядь темных волос через лоб. Так похож на кого-то близкого… Потом, сквозь ужас и горячку тех дней, все мелькало это – личное, никому не важное: шапка в крови и мысль: на кого он похож? Кто-то тайно прикоснулся к душе. Когда? Где? Чудится порою что-то, вспоминается – чего, может быть, и не было…

Больно глазам от этого режущего белого света; одинокие пешеходы на мосту ежатся от ветра, разгулявшегося над широкой занесенной снегом рекой, – и бегут, пригибаясь к земле. Нельзя перевести дыхание, и ноги подкашиваются… Надо идти дальше, побороть себя. Кажется, будто эта победа над собою разрешит что-то, принесет отраду.

Гирлянды фонарей вдоль по набережной точно иллюминация. Бедный извозчик – весь побелел, прыгает и машет руками. Нет, надо пойти пешком. Больно, словно тонкими железными прутьями бьют по лицу, – все равно; все стынет кругом, давит, душит… За что такая пытка на земле?.. Холод и темнота, а люди маленькие, бессильные. Греются у костров, у больших жаровен. Черные как уголь, освещенные красным. Ничего не могут придумать лучшего. Когда-нибудь вся земля остынет, и люди замерзнут…

Тут тише, и глазам не больно. Подъезды заперты: больше двенадцати часов. Как странно: магазин освещен; цветы… Руднева внезапно остановилась: за ярко освещенным зеркальным окном запертого магазина цвели розы, лилии и белые гиацинты, виднелись большие склоненные листья пальм. Как странно: в такую ночь…

Она с трудом оторвалась глазами от этого окна… Точно теплее стало вдруг кругом. Чудом, радостью, обещанием общего спасения промелькнули перед ней эти нежные душистые цветы, взращенные и сохраненные человеком среди все убивающего мороза… Раньше никогда не думала об этом. Не было этой тоски, страха перед жизнью – мысли, что она может смять, задушить, обезличить; что нужно бороться с нею из-за ограды, давать ей отпор от себя… Взращивать и охранять от мороза свое… Прежде такими близкими были товарищи, и казалось, что святыни общие. Общие – это тогда, когда есть и свое, что становится общим достоянием. А если своего нет, то это уж не общее, а просто чужое… Теперь ясно, что своего не было: значит, нет своего, если не умеешь возразить, как следует. Тупость эта, самоуверенность. Что такое сочельник для сознательных? Однако ведь вот они не пришли. Потому что они хотят Праздника… Да, Праздник – необычное, свобода от чужих дел. Они ведь только и делают, что чужие дела – навязанные; они продают себя. Нужно же хотя день свободы, мечты о радости… Дети, огни… Цветы душистые среди мороза. Разве мы можем заменить это чем бы ни было? Нет этого – и нет сил жить…

Теперь уж недалеко до дому – всего одна улица. «Не натопили у меня, пожалуй, – ушла рано, не попросила», – подумала вдруг Руднева и чуть не заплакала от этой мысли: такой бесприютной и безрадостной показалась ей вся ее жизнь. И длинный путь, который она только что прошла, побеждая для чего-то муки холода и усталости, представился ей бесцельным: зачем? чтобы сидеть в пустой и холодной комнате? Никого нет, даже родных нет в Петербурге, к которым можно было бы пойти в эти дни: посидеть в уютной квартире, посмотреть на елку в огнях.

Вот наконец дом. Запертая дверь внизу, сердитый заспанный швейцар, высокая лестница. Последние тоскливые усилия подъема, длинный коридор. Все спят… Тепло в комнате – как странно. Позаботились натопить… И теплота кажется приветливой и душистой, волнует, как неожиданная ласка.

Она сбросила промерзшую шубку, кинулась, не зажигая свечи, на диван и несколько минут лежала неподвижно, дрожа не то от забравшегося в спину холода, не то от этого внезапного, успокоившего и взволновавшего ее тепла. Пахнет цветами… Что это? Она протянула руку к столу, на котором что-то смутно темнело, и отдернула: пальцы коснулись чего-то мягкого, живого. Она быстро поднялась и с бьющимся сердцем стала зажигать свет… Темно-красные розы на длинных зеленых ветвях. Голова закружилась от изумления: откуда?.. сон?.. Они смотрели на нее при колеблющемся свете не разгоревшейся свечи и будто шевелились, расправляя свои изогнутые бархатистые лепестки.

Руднева стала лихорадочно искать какого-нибудь письма, записки – ничего не было. Кто же это?.. Как странно… Никто, решительно никто не мог прислать ей такие роскошные цветы. Она невольно взглянула в зеркало: усталое, иззябшее лицо с беспокойными глазами, с примятыми шапочкой волосами, отволгшими[200] и некрасиво растрепавшимися на висках. Она нетерпеливо оправила их и еще недоверчивее взглянула на цветы: «Может быть, это не мне… Спросить нужно…». Волнуясь и смущаясь, она побежала в темную кухню – разбудить прислугу, узнать что-нибудь. «Принесли из магазина». Это ничего не объясняет, напрасно разбудила усталого человека. Она вынула цветы из графина с водой и, держа обеими руками мокрые стебли, стала вглядываться в их живую благоухающую красоту. Такие же розы за зеркальным стеклом магазина вспомнились ей, и в голове мелькнула тихой улыбкой, как сквозь сон, – мысль, что это те цветы пришли к ней, потому что она думала о них… Или все это во сне? Потому что ведь никто не мог прислать!