Чудо-мальчик - [53]

Все они — женщина с ребенком, отряд тамбурщиков со своей негромкой поздравительной песней и люди, шагавшие вслед за ними, — проходили мимо меня. Стоя у окна, я разглядывал их. Кто-то из них смеялся, кто-то плакал. Пара влюбленных шагала, крепко держась за руки. Какой-то мужчина двигался, наклонив голову и бормоча что-то вполголоса. Прошел молодой парень с измазанным в крови лицом, а за ним плачущая девушка. «Сколько же надо проплакать, чтобы косметика так размазалась по лицу, что превратила хорошенькую девушку в уродку?» — подумал я, глядя на нее.

Среди участников шествия была старуха, сидевшая в инвалидной коляске, потому что больше не могла ходить; слепой мужчина средних лет, передвигавшийся, постукивая посохом по земле, потому что не видел дороги; студенты, одетые в полосатые больничные робы, с бритыми головами и масками на лицах. За ними шли пингвины-джентльмены, орангутанги, северные скворцы, трясогузки, желтопоясничные бюль-бюли, сойки, дрозды, овсянки, кроме них — все умершие животные и наконец последним мимо меня проходил отец. Но теперь я не звал его и не протягивал к нему руки, а лишь молча смотрел вслед.

Я наблюдал за ними до тех пор, пока они не вышли из переулка, пока не стали слабее доноситься звуки песни, тихо наигрываемой отрядом тамбурщиков, шагавших на цыпочках, чтобы не разбудить младенца.

Когда до меня снова долетел затихающий бой барабанов, я попробовал сказать: «Мама». Я знал, что одно время был для нее всей радостью жизни и она, вероятно, шептала мне: «Что бы ни случилось, не болей, не поранься, не плачь, не грусти». Я позвал ее еще один раз, больной от жара, с льющимися ручьями слезами, я еще раз произнес: «Мама».

ВЗРОСЛЕНИЕ — ОБЫЧНОЕ ДЕЛО, А ЛЮБОВЬ — ОГРОМНАЯ ПОТЕРЯ ДЛЯ НАЦИОНАЛЬНОЙ МОЩИ СТРАНЫ

Если бы кто-то встал передо мной и, преградив дорогу, спросил: «Что такое жизнь?» — я сначала показал бы ему себя: как сейчас мои пах и подмышки едва покрылись черными волосами; как на носу каждые три дня то с одной, то с другой стороны выскакивали прыщи; как из-за быстрого роста я стал нескладным и долговязым, точно обезьяна, раскинувшая передние и задние лапы. Возможно, такой вопрос мне могли бы задать из-за моего неказистого вида, но разве это не было бы равносильно тому, как если бы спросить молодую обезьянку, которая учится лазать по деревьям: зачем она так старается взобраться наверх?

Однако Ли Манги, которого я встретил снова, спустя полгода, казалось, всем телом швырнул мне этот вопрос — стремительный, словно бросок самого Чхве Донвона[47]. Неужели он задал его, заранее зная ответ? Не может быть, чтобы он знал. На мой взгляд, он не знал даже того, что одним лишь своим существованием поднимал такой вопрос. Неприятный мальчишка, который гнул ложки, делая их непригодными для использования, был самой великой тайной, встретившейся в моей жизни.

Если бы я был вынужден что-то ответить, я сказал бы: «Жизнь похожа на реку Ханган. Она так же, как та широкая река, течет в сторону, где заходит солнце, так же уходит в тот мир, где мигают отблески волн света. Чтобы достигнуть его, мы переходим границу между известной нам Вселенной и вселенной, которую не сможем узнать». Я знал, что при переходе той границы с нами что-то происходит. Я знал, люди будут говорить, что это всего лишь образы из сновидений, остающиеся в памяти после пробуждения, поэтому ни разу не рассказывал о них, так же, как и о бесчисленных снежинках, которые видел однажды в ночном небе. Но я знал, что со временем любой человек вырастает из ребенка во взрослого, а в последний миг своей жизни видит тот яркий свет.

Но когда полгода спустя перед детским парком «Босингак» я снова повстречал супермальчика Ли Манги — вечную головную боль компании по поставке столовой посуды, я был немного растерян от мысли, что мог ошибаться, и больше расстроился, чем обрадовался.

Я думал: чтобы стать взрослым, достаточно вырасти и дышать воздухом на несколько десятков сантиметров выше. Поэтому то обстоятельство, что Ли Манги, два года тому назад выступавший в телепередаче «Специальный новогодний парад чудо-мальчиков», полгода назад надевший европейский костюм, а сейчас стоявший передо мной, совершенно не изменился, словно жил вне времени, — стало для меня страшным шоком.

Я, словно пытаясь найти отличия между двумя картинками, сейчас сравнивал образ Ли Манги, который хранился у меня в памяти, с тем Ли Манги, который предстал передо мной у входа в парк «Босингак», — сравнивал и не мог обнаружить почти никакой разницы. Единственным отличием был черный костюм, копия тех, что были надеты на близнецах, стоявших позади Ли Манги, словно робкие отец и мать.

Оказывается, черный костюм был важен. Если бы я сам в свое время не последовал за полковником Квоном, не вошел бы во дворец Чхонвадэ и не получил бы грамоту, которую дали и мальчику, который не менялся, и не надел бы подаренный черный костюм, я подумал бы что-нибудь другое. Например, посчитал бы, что костюм был выдан ему государством, которое, по его словам, «бесплатно кормило и одевало», или что он занимался с близнецами в тренировочном лагере, где черный костюм был обязательной униформой.