Чудо - [8]

– Что стряслось? – спросил Павел Игнатьевич, низко пригибая крупную голову и рассекая ветер кроличьей шапкой.

– А черт его знает, что, – сказал старший лейтенант и замолчал.

Столяр некоторое время ждал продолжения, а потом все же напомнил о своем присутствии:

– А все-таки?

– Провокация, – ответил ему милиционер.

– Ясно, – сказал Павел Игнатьевич.

Помолчав, предположил:

– Американцы?

Послушал, как гудит в ушах пурга. И опять полюбопытствовал:

– А откуда они здесь?

– Неизвестно. Может, оттуда, – и милиционер показал головой на черное небо.

– Так у нас же перехватчики есть, – возразил ему на это столяр.

– Замолчи! – попросил его старший лейтенант. – Иначе я за себя не ручаюсь, понял?

– Пристрелишь, что ли?

Ответа не последовало, но можно было предположить, что да, именно так, пристрелит...

– Ладно, – согласился Павел Игнатьевич и, подумав, добавил: – Стреляй. А далеко ли идти?

Старший лейтенант опять смолчал.

Они свернули на улицу Чкалова и подошли к дому, у которого стояла машина «скорой помощи» и милицейский «воронок».

Здесь было тревожно и явно что-то происходило. Не станет милиция дежурить вместе со «скорой», но Павел Игнатьевич не подал виду, хотя и спугнуть предстоящую работу было не грех – милиция все равно ничего за нее не заплатит.

Дом был черный, как ночь в южных широтах. Лишь на стеклах лежал медовый отблеск горящей внутри керосинки. Несколько зевак стояли поодаль и близоруко таращились в темноту. Завыла собака, как будто в доме был покойник или что-нибудь еще, значительно хуже.

– ...Какие же это американцы? – спросил, войдя в избу, Павел Игнатьевич. – Это же Танька Скрипникова!

Из угла вдруг раздался плач, похожий на вой. Павел Игнатьевич взглянул туда и увидал тетю Клаву. Столяр близко не знал ее, но все равно пожалел, потому что если человек плачет, то его надобно жалеть, а не жалеют только живодеры и фашисты.

У догорающей печки стояла знакомая ему Татьяна в своем голубом крепдешиновом платьице и туфлях на высоких каблуках, прижимая к груди какую-то черную закопченную доску. Глаза ее были закрыты, а веки, как показалось Павлу Игнатьевичу, слегка почернели.

Около нее колдовала молоденькая врачиха со «скорой помощи» и небритый недовольный медбрат. Тут же топтались два невыспавшихся милиционера.

Павел Игнатьевич увидел, как юная врачиха пытается сделать в руку Тани укол. Протерла кожу спиртом, выпустила из шприца струйку жидкости, проверяя напор, попыталась вколоть иглу... Над верхней губой у врачихи росли небольшие усики. Игла согнулась, образовав угол в 90 градусов.

Столяр отметил про себя, что сам никогда не работает так халтурно. Уж если он берет в руки рубанок, то это будет рубанок, а не какой-нибудь там отвес или уровень, и ничего у него не согнется, и все будет точно, как в аптеке. Он почувствовал мимолетную гордость за самого себя. Эта гордость приходила к нему довольно часто, может быть, из-за нее он и остался до седых лет бобылем. Озадачивало лишь то, что Танька никак не прореагировала на эту сломанную иглу.

На лбу у врачихи выступил пот. Губы затряслись от собственного бессилия. Кто-то из милиционеров нервно и громко вздохнул.

– А вы б ее положили на кровать, – предложил Павел Игнатьевич. – Удобней ведь будет.

– А ее можно положить? – спросил его старший лейтенант, который и привел сюда. – Ты в этом уверен?

Дядя Паша поставил свой инструмент на пол и подошел к стоящей со словами:

– Хватит дурить, Танька... Чего уж тут!

Попытался сдвинуть ее с места... Тщетно. Она была, как из камня, тяжелая и твердая.

– Холод! – он озадаченно отдернул от нее свои руки.

– Не трогайте больную! – заорала на него врачиха. – Не видите, у несчастной – столбняк!

– А разве при столбняке бывает такое одеревенение тканей? – подал голос медбрат.

– Такого не бывает, – согласилась врачиха.

Она вытащила из сумочки аппарат для измерения кровяного давления. Надела на правую руку Татьяны, которая стояла, словно статуя, не открывая глаз.

Накачала манжету и стала слушать сигнал через фонендоскоп.

– Девяносто на семьдесят, – сказала она, снимая наушники. – Пониженное.

– И что это значит? – спросил ее медбрат.

– Это значит, это значит...

Она достала какую-то книжку из своей сумки и начала ее судорожно листать.

Закусила губу, смутившись и покраснев от стыда за полное свое бессилие. «Ясно, – подумал про себя столяр. – Выпускница или практикантка. Кого теперь на „скорые“ ставят, прости господи...»

– Распилить деревяшку можешь? – предложил ему старший лейтенант, имея в виду то, что она зажала в своих руках.

– Так это ж икона.

– Ну и что? Она ж ее не отдает. Распилим и по кускам вытащим.

– Нет, – сказал столяр. – Я икону пилить не намерен.

– Ты что, религиозник?!

– Не религиозник. Но иконы не пилю, – ответил твердо Павел Игнатьевич, потому что он был человек с устоями, как большинство столяров. А тех, кто возился с железом, фрезеровщиков всяких, он считал людьми без принципов.

– При чем здесь икона? Ее нужно срочно госпитализировать, – подала голос врачиха. – Больная находится в глубокой коме.

– А оторвать ее от пола нельзя? – поинтересовался вдруг Павел Игнатьевич.

Ему не ответили.