Чудесный источник - [29]

Полицай Федя — молодой, простоватый на вид парень — понимающе улыбается, поворачивается, идет рядом, говорит Вале и Оле, что рад познакомиться с ними; проходя мимо своего напарника, игриво подмигивает ему на девчат, пройдя еще немного, спрашивает у тетя Дуси, как там в Тутошине его мамаша поживает, просит передать, что через несколько дней нагрянут большие гости — телеграмма уже получена: едут! — и прощается со всеми за руку.

Тетя Дуся, Валя и Оля идут дальше большой столбовой дорогой. Оле кажется, что она участвует в какой-то забавной игре; ей хочется спросить у тетя Дуси, что это за телеграмма, какие гости и какое это видение у нее было, но она не спрашивает — не по условиям это вообразившейся ей игры, — а толкает Валю локтем в бок и делает ей уморительно страшные глаза. Валя улыбается и тихонько грозит ей тяпкой, чтобы не баловалась.

— Девочки вы мои милые! — грустно вздыхая, говорит тетя Дуся. Она еще не решается сказать им правду об их пропавшем товарище: боится, что тогда девочки страшно перепугаются и, если встретятся по дороге немцы, не дай бог, выдадут этим себя.

Ким сидел в развилке двух берез, росших на вершине лесного пригорка из одного общего комля. Эти березы-двойняшки, самой природой предназначенные для караульного партизана, значились у Овечки в расписании постов как пост номер один.

Ким заступил на пост ночью, когда в нескольких шагах стояла глухая тьма и все время то тут, то там кто-то шебаршился; и это шебаршение иногда было так похоже на шаги крадущегося человека, что он невольно привставал и вскидывал на руку автомат. Потом, когда из посеревшей тьмы стали выступать призрачно менявшиеся на глазах очертания деревьев, кустов, пеньков, снизу, с болота, потянулся туман и все вокруг зашевелилось, задвигалось; Киму поминутно стали чудиться странные, подозрительные фигуры — похоже было, что его со всех сторон беззвучно, как тени, обходят какие-то пригнувшиеся люди, напоминавшие монашек, — и он непрерывно вертел головой в тревожном ожидании чего-то. Но даже в этом напряженном состоянии его не оставляла мысль о Петрусе.

Он уже знал, что немцы схватили Петруся ночью в центре города, возле кинотеатра, где он приклеивал к забору листовку, и что об этом тете Дусе передал какой-то связанный с ней тайный человек, как сказала ему кухарка Варя. Ему пришлось расспрашивать штабную кухарку, потому что у кого же еще он мог спросить, после того как отец не счел нужным объяснить ему, что случилось. Ким решил тогда сразу же и бесповоротно, что к отцу он больше не подойдет. Раз отец не ответил, отвернулся, не стал с ним разговаривать, значит, считает, что во всем виноват он, Ким. И Василий Демьянович тоже, видимо, считает так. Это было самое первое, что подумал Ким, когда услышал о провале Петруся. О самом Петрусе в тот момент он как-то сразу не подумал — очень уж был возмущен, что его, как это ему показалось, не хотят больше принимать всерьез: вызвали, чтобы спросить помер дома Вали, а что там произошло, это ему будто и знать не надо. Потом, когда Ким узнал у Вари, где и как Петрусь попался с листовками, он разозлился на него: и зачем ему было расклеивать листовки, да еще в самом центре города, когда сказано было не расклеивать, а потихоньку подкидывать на базаре, в окна, под двери, в ящики для писем. Так договаривался он и с отцом и с Петрусем. Ужасно подвел его Петрусь, решив, что ему все нипочем. Теперь понятно, почему отец не хочет с ним разговаривать. Но он же не виноват, что Петрусь перестарался.

Так Ким думал вчера, сейчас же он думает уже иначе, и чем больше думает, тем больше ему жаль Петруся и тем больше он противен сам себе.

Стоило ему только подумать, что гестаповцы избивают сейчас Петруся, допытываясь у него о связи с партизанами, и будут избивать до смерти, как все свои вчерашние обиды и возмущения показались ему такими несерьезными, мелкими, что он просто понять не мог, что с ним случилось, как он докатился до того, что даже Василий Демьянович, самый спокойный человек на свете, все понимающий в людях, и тот не выдержал, наверное, подумал: «Эх ты, сопля несчастная! Вообразил, что с тобой нянчиться должны, раз ты сынок комиссара». Неужели он так подумал? Для Кима это было самое ужасное. Почему он требовал, чтобы его послали с подрывниками на железную дорогу? Потому, что считал своим долгом, как сын комиссара, быть там, где всего опаснее. Да, прежде всего потому. А получилось как будто совсем наоборот.

Наступило утро. С пригорка, на котором сидел Ким, уже проглядывался весь поросший березняком склон его, по низу которого из штабного лагеря к большой лесной дороге шла недавно проложенная конная колея. В широкий прогал между деревьями видна была и большая дорога, поднимавшаяся между двух стен высокого ельника в гору, к разгоревшейся на горизонте заре.

Киму уже не надо всматриваться, прислушиваться — сектор наблюдения его поста весь открылся для обзора, — можно было бы и поглядеть, как пылает заря, послушать дружно, словно по сигналу, поднявшийся гомон птиц, но он сидит в развилке двух берез, неподвижный и мрачный, как сыч: мучительно думает о Петрусе.