Чудесные знаки - [7]

Видите ли, уважаемый, мне мама Капа звонила, вот только что, до вас за минуту, и сказала, что Алеша в горячке, надо бы молоком, а оно, видите ли, все сгорело вот в этой груди и вот в этой. В температуре Алеша, здесь потрогайте, да, вот так он горит, мой Алеша, белобуранный мой мальчик далекий-далекий, порываюсь я в Волгограды…

Хорошая женщина, ляг…

Хорошо я легла?

Ты вся хорошенько раскройся, белобуранная женщина ты, и я отемню тебя всю, Дырдыбай я.

Алеша Алеша Алеша Алеша в буране в буране температура моя мальчик мой Алеша сгораю я не дотянусь до тебя не сдвинусь поймана я окном не донесу молоко до тебя расплескаю в буране в буране. Кто-то нас мальчик мой выронил тебя и меня выронил из ослабевших рук тебя и меня в буран буран белокипящий. Ой, вон! Вон же, вон! Я видела — зеленый листик в буране мелькнул, что ли сад где-то есть в самом деле?! смешно же подумать про сад в такой-то снежище… ох, Анна Ивановна, опять это вы, уйдите, нет, скажите сначала, уйдите, а вы скажите, а вы уйдете? а вы скажете? не ходил ко мне ваш Дырдыбай, не ходил черный ай, нет, скажите, скажите, скажите! хотите я в ноги вам повалюсь зарыдав наконец, заломив закусив замерев умерев?! нет нет нет не ходил не могу я сказать этих черных ночей и татарских очей Дырдыбай ваш ко мне не ходил вы хорошая добрая вы же видите я умираю вся умираю онемелая горькая скажите Алеша еще не вырос?

В буране ли сады летали взрывали ли сады враги где-то же они ворочались белокипящие и до нас долетали каплями. Дорогой Дырдыбай, вот решилась тебе написать. С той буранной ночи понесла я и вот уже есть у тебя сынок Алеша белый он белый пушистый смешливый как буран и только весь облит жестоко тобой твоей татарской смуглотой. Прощай, твоя А.

Горячего лба у стекла, оцепенелая температура, а мой ребенок в тоске в дальнем городе с бабушкой и без меня, надо поехать бегом и крича. Но вон же! — вон же летает в буране, я видела!

И Алешина мама рехнулась. А зря. Не потерпела капельку. Ведь все было правда. Надо было лишь холодно вглядеться, а не ахать дрожать. Но температура сожгла мамин ум золотом и синевой, а если б она разумно бы обхватила бы пушистую голову свою горячую и, качаясь от боли, вгляделась в окно — там в буране оно. Когда прибежали на помощь заболевшей, то лежала она на полу, первым делом открыли окно для свежего воздуха, и что ж — чей-то убежавший попугайчик впорхнул, вот и все. Не замерз ведь в буране, терпеливо мелькал, зеленел, чтоб пустили. Он со своей страшной высоты смог догадаться, а мама из тепла и покоя не смогла. Ее отвезли в больницу, а ему дали пшеницу и зеркальце для любви. Но все-таки все устроилось: мама в больнице в безумной болезни тщательно все позабыла. А очнулась и наконец-то обрадовалась: ей привезли и Алешу, и из бурана к ним прилетел навсегда попугайчик Чика.

— А-аня.

— Да-да-да?

— А-аня-а-а.

— Да, Алеша, да.

— Вы-ы.

— Да-да-да.

— Я-а-а.

— Вы, Алеша, вы.

Любопытство у мальчиков было к подвалам и крышам. Но Алеше все это заменил один дворник, таинственный полудурак Дырдыбай. Дырдыбай нес корявую руку, полную ключей, отмыкал недоступное: «Не трогай, убьет». Алеша, как ветерок, подлетал за сутулой спиной Дырдыбая танцуя, тянулся на цыпочках, заглядывал в «не подходи». Там вились провода и шипели, посверкивали. Дырдыбай в них потыкает, повздыхает, топчась на месте, и снова закроет на ключ. Алеша вспорхнет, улетит, из кустов внимательными золотыми глазами следит за корявым. Алеша оглядывал мир, слушал свет, кровь в своем теле. Алеша не знал, зачем ему дразнить смутного татарина желтоватого. Алеша нарочно выйдет на детскую площадку и на высоких железках для физкультуры как-нибудь так разляжется весь. Дырдыбай засопит, еще ниже склонится над метлой. Алеша лежит, дремлет кошачьим глазом. Дырдыбай скребет землю. Алеша качает сандалию на пальцах ноги. Дырдыбай окурки, бумажки все соберет. Алеша качает-качает сандалию на кончиках пальцев. Дырдыбай гладит, гладит травку метлою. Алеша уронит сандалию в тишине. И бросит метлу Дырдыбай, и взревет, и погонится, но где уж там — холодный веселый Алеша давно уж взвился и с тополя дразнит: «Дядька, дядька, подай мою тапку!» Плещутся листья у тополя, плещется смех в золотом лице мальчика. Воздевает сильные руки татарин к тополю, к небу, о аллах! отдай мне мальчика и ударом ноги своей выбью сердце ему! мутнеет, зеленеет лицо татарина нерусского черного: «Вот, смотри, пойду к твоей матери!» Замолкает Алеша, забывает о смехе, внимательно смотрит на татарина, пьет глазами лицо косое дымное, печальный ясный делается мальчик, зыбкий веселый делается татарин, посверкивают в лице его остры звездочки, это тень листьев по лицу, зеленоватый морок летнего света на лице нерусского человека, на лице, воздетом к твоей пятке, не дразни, Алеша, татарина, но где уж там!

— Ты поешь, ты избегался весь. И рубашку вот чистую на. Тебе девочки все звонят.

— Я это не буду есть. Я не люблю суп.

— Ну сам приготовь, Алеша, сам, что хочешь.

— Мне баба Капа вкусно готовила, пирожки, а ты ничего не умеешь!

— На вот, купи себе пирожное.

И уходила к себе тосковать. Алеше делалось смешно. Алеша сужал золотые глаза и хихикал и в стену глядел. Он видел, как мама сидит за стеной, сидит и глядит золотыми глазами и карандаши перекладывает на столе у себя, вазочку передвинет. Встанет такая мама и к окну подойдет, ляжет всем телом на стекла окна, мама такая мама. Алеша сужает глаза, усмехается, птичка прыгает по плечу Алешиному, целует ему щеку, щиплет, Алеша рассеянно целует птичку, пойдет, в кружок запишется фехтования.