Чудесные занятия - [80]

– Что с тобой? – спрашивает Мишель.

Объезжая, водитель легковушки сыплет ругательствами, и Пьер медленно трогает с места. Мы остановились на том, что я ее увижу такой, какова она есть: беззащитная и обнаженная. Это уже было сказано, мы как раз дошли до того момента, когда увидели ее, как она спит – беззащитная и обнаженная, то есть нет никакой причины, чтобы даже на миг предположить, что будет нужно… Да, слышу: сначала – налево, потом – еще раз налево. Там, это – вон та шиферная крыша? Сосны – как красиво! О, какая прелесть – твой особняк, сосновая рощица, а твои родители уехали, в это нельзя и поверить, Мишель, в подобное почти невозможно поверить.

Встретивший их громким лаем пес Бобби соблюдает внешние приличия, тщательно обнюхивает штаны Пьера, который подкатывает мотоцикл к крыльцу. Мишель уже вошла в дом и открывает жалюзи и как бы вновь встречает Пьера, а он, осматриваясь, видит, что все абсолютно не похоже на то, что он себе воображал.

– Здесь должно было быть три ступеньки, – говорит Пьер. – А этот холл, ну ясно… Не обращай на меня внимания; когда ты представляешь себе одно, видишь на самом деле другое. Мебель, каждая деталь. С тобой такое тоже бывает?

– Иногда – да, – говорит Мишель. – Но, Пьер, я хочу есть. Нет, Пьер, помоги мне, будь добр. Сперва нужно что-нибудь приготовить.

– Дорогая, – говорит Пьер.

– Открой окно: пусть заглядывает солнце. И веди себя спокойно, а то Бобби подумает, что…

– Мишель, – говорит Пьер.

– Нет, сначала мне надо переодеться. Если хочешь, сними куртку. Вот здесь, в шкафу, найдешь бутылки: я в них не разбираюсь.

Он видит, как она убегает, взбегает по лестнице и исчезает на лестничной площадке. В шкафу – бутылки, она в них не разбирается. Холл длинный и темный, рука Пьера предвкушает рождение перил. Мишель ему о них уже говорила, но происходит, словно подспудно, освобождение от некоего колдовства: стеклянного шара нет.

Мишель возвращается в старых брюках и ужасно экстравагантной блузке.

– Ты похожа на гриб, – говорит Пьер ласково: такие слова мужчины обычно говорят женщинам, которые носят слишком свободную одежду. – Ты мне покажешь дом?

– Если хочешь, – говорит Мишель. – Выпить ничего не нашел? Ну ни на что не годишься.

Со стаканами в руках они идут в холл и садятся на софу напротив открытого окна. Бобби радостно вертится около них, затем ложится на ковер и смотрит на них.

– Он тебя сразу же принял, – говорит Мишель, пригубив стакан. – Тебе понравился дом?

– Нет, – говорит Пьер. – Он темный, ужасно обывательский, напичкан мерзкой мебелью. Но есть ты – в этих смешных брюках.

Он гладит ее шею, привлекает к себе, целует в губы. Они сливаются в поцелуе, Пьер чувствует горячую ладонь Мишель, они целуются, скользя понемногу навстречу друг другу, но Мишель вдруг, пытаясь высвободиться, начинает стонать и невнятно лепечет что-то. В растерянности он думает, что самое сложное – это зажать ей рот, но не хочется, чтобы она потеряла сознание. Он резко отпускает ее и смотрит на свои руки как на чужие; до его слуха доносится учащенное дыхание Мишель и глухое ворчание Бобби на ковре.

– Ты сведешь меня с ума, – говорит Пьер, но неуместность этой фразы менее мучительна, чем то, что только что произошло. В нем будто звучал приказ, клокотало неудержимое желание – зажать ей рот, но так, чтобы она не потеряла сознание. Он протягивает руку, лаская на расстоянии щеку Мишель: он готов примириться со всем – есть наспех приготовленную еду, выбирать вина, терпеть жару, льющуюся из окна.

Мишель ест по-своему: смешивает сыр с анчоусами в масле, салат и кусочки краба. Пьер пьет белое вино, смотрит на нее и улыбается. Если бы он на ней женился, то каждый день пил бы белое вино за этим столом, смотрел бы на нее и ей улыбался.

– Любопытно, – говорит Пьер, – мы никогда не говорили о войне.

– Чем меньше говорится… – замечает Мишель, тщательно вымакивая тарелку хлебом.

– Согласен, но порой возникают воспоминания. Для меня все было не так уж и плохо в конечном итоге, в то время мы были детьми. Это было похоже на сплошные каникулы: полный и даже смешной абсурд.

– А для меня война не была каникулами, – говорит Мишель. – Все время шел дождь.

– Дождь.

– Здесь, – говорит она, постукивая по лбу. – Перед глазами и за ними: все было мокро; все, казалось, было запотевшим и мокрым.

– Ты в войну жила в этом доме?

– Сначала – да. Потом, когда пришли немцы, меня увезли к дяде с тетей в Ангьен.

Пьер не замечает, что спичка, зажатая между пальцами, догорает, – от боли он трясет рукой, морщится и ругается. Мишель улыбается – она довольна тем, что может говорить о чем-либо другом. Когда она встает, чтобы принести фрукты, Пьер закуривает и затягивается, словно поперхнувшись, задерживает дыхание, прокашливается, но потом все проходит. Всему можно найти объяснение, если его искать, сколько же раз Мишель упоминала Ангьен в кафе, но сначала эти слова кажутся маловажными и легко забываются до поры до времени, а потом становятся сном или фантастическими видениями. Персик, но без кожуры. Очень-очень жаль, но женщины всегда чистили персики для него, и у Мишель нет причины быть исключением.