Чудеса происходят вовремя - [13]

Глава седьмая

«Ты подрезала мне крылья», — сказал он ей однажды. Так оно и было на самом деле. Теперь, при новом повороте событий, особенно после разговора с Трифонопулосом, он чувствовал себя беспомощным и жалким, словно ощипанный орел, вроде тех, которых держат в зоопарке. Какие шансы уплывали из рук! Внезапная смерть мэра, брожение в политических группировках — все это давало ему редкую возможность для взлета. Однако и на сей раз крылья оказались подрезанными. Эта женщина заманила его в лабиринт, еще более роковой, чем древний, мифический. У древнего лабиринта по крайней мере был выход, ведущий на волю. А в лабиринте Филиппа выходов было сколько угодно, но все вели прямо в испепеляющее настоящее, и, чтобы он ни сделал, надежды на спасение не оставалось.

В муниципальном совете наверняка разгорятся страсти, и какие новые коалиции всплывут теперь на поверхность — известно одному лишь господу богу. Уловить в этом смятении и суете что-нибудь устойчивое и определенное было невозможно. Во всяком случае, опоры для себя Филипп не видел. Не ускользала из рук и не терялась в неизвестности только Анета. Тысячи лиц и фактов сгрудились сейчас в голове Филиппа— Трифонопулос, Аргиропулос, другие члены совета, номарх, который может отменить любое решение и назначить мэра по своему усмотрению, скандал, который того и гляди разразится... Однако в каждой мысли Филиппа свое неизменное место занимала Анета; все прочие теснили друг друга возле нетускнеющего барельефа Анеты, который выступал на первом плане и заслонял собой все остальное. «Проклятая! — негодовал Филипп. — Это ты не даешь мне собраться с мыслями, это ты лишила меня удачи даже в профессиональных делах, в которых мой авторитет был непререкаем». Да, где уж тут заниматься политикой, когда он не в силах одолеть элементарной задачи адвокатской практики: спокойно проанализировать дело, войти в психологию клиента и свидетелей, разобраться в мельчайших факторах процесса, а потом охватить все это единой творческой мыслью. Да, теперь ему не подняться. Он чувствовал, что увязает в трясине, а ураган настоящего совсем уже захлестывает его.

Сильнее всего Филиппа потрясли слова Трифонопулоса о «Скарабее». «Скарабей» и тридцать тысяч — две величины, из которых легко составлялось уравнение, и никаких других данных не требовалось. Давно уже Анете приглянулось колье на витрине «Скарабея», и она загорелась желанием его приобрести. Два раза она приносила колье домой, хитрый кефалонит не отказывал ей, и желание Анеты стало еще более страстным. Что касается мэра, то кто не знал его слабости к женскому полу! Знал об этом и Филипп, и от его внимания не ускользнули участившиеся в последнее время визиты мэра, а также ласковое обращение с ним Анеты. Что ж, этой старой перечницы Филипп, конечно, не боялся. Анета попросту забавлялась и дразнила его; она сама говорила об этом Филиппу. Однако теперь забавы Анеты могут стоить им очень дорого. Что ждет их? Какой оборот примет эта история? Чего доброго, скажут, что в смерти мэра виновата Анета! «Чудовищно! Невероятно! — метался Филипп. — Кто бы мог предвидеть подобное стечение обстоятельств! Да, такова жизнь человека: какие бы неправдоподобные вещи ты ни узнал о других, то же самое или нечто похожее в один недобрый день может произойти с тобой...»

Однако время требовало не раздумий, а действий. И выход нашелся. Филипп натолкнулся на него инстинктивно, вслепую. Поскольку во все его мысли встревала Анета, поскольку она мешала ему сосредоточиться, нужно сделать так, чтобы Анеты здесь не было. Пусть уедет, пусть переждет, пока улягутся страсти. И где же еще, если не в Афинах? Народу там много, никому до нее не будет дела. Скажем, что заболела ее мать, и пусть кто-то не верит... Но как сообщить об этом Анете? Как убедить ее? Сейчас же пойти к ней? Филипп боялся новых сцен, да и впустит ли его Анета? А если написать письмо? Пожалуй, лучше всего написать письмо...

Размышления Филиппа прервал стук в дверь.

Вошла служанка. Она сказала, что внизу ждет Георгис Дондопулос.

Филипп взглянул на часы. Было за полночь.

— В такой час? — удивился Филипп и хотел было отослать служанку, пусть скажет, что хозяин спит. Но заколебался — как обычно перед окончательным решением. Принять решение он так и не успел: в дверях, за спиной служанки, выросла хорошо знакомая высокая стройная фигура с чуть посеребренной кудрявой шевелюрой, с тоненькими усиками «под Дугласа» и сверкающим золотым зубом в уголке рта. Эти приметы создавали неповторимый облик Георгиса Дондопулоса, выделяя его из всех членов муниципального совета.

Филипп поднялся.

— Добро пожаловать, Георгис, — приветливо сказал он.

* * *

Георгис ворвался к Филиппу подобно вихрю. Потом Филипп так и не мог припомнить, поздоровался ли он. Скорее всего, не поздоровался, и ничего удивительного в этом не было: Георгис так и остался максималистом, абсолютно лишенным выдержки и практической смекалки. Каждый здравомыслящий человек начинал бы с малого и кончал большим, а Георгис выкладывал все сразу, одним духом, и к тому же в выражениях, совершенно не соответствовавших его утонченной внешности. Чаще всего подобные атаки оканчивались неудачей: резко, в тех же неделикатных выражениях, ему отвечали полным отказом. И тогда Георгис шел на попятный, он понижал голос, сбавлял требования и в конце концов вместо того, чтоб урвать большой куш, подбирал жалкие крохи.