Чудеса и фантазии - [162]

– Садитесь и слушайте.

– Она часто говорила, что Гитлер загубил дни ее юности и спокойные дни замужества, что из-за войны она так и не завела ребенка. И вообще, у нее было столько тревог, всегда что-то было не так, она вечно металась – с чего ей было быть довольной своей жизнью? Она мучила и мучила себя этими мыслями, в особенности когда выдавались спокойные дни, которые спокойными ей просто казались, ей ведь чудились беды и муки. Вот если представить, что тарелка макарон с сыром на кухонном столе – это иллюзия, то волнующих эмоций она, наверно, вызовет больше, чем когда она просто стоит перед тобой настоящая, этаким воплощением неизменного и унылого твоего бытия.

– Так оно и есть, – сказал он. И подумал о заварном креме на полу.

– Тяжелее всего – и в это сложнее всего поверить – было, когда ему, вам, дали отпуск перед уходом на фронт. До отъезда вы не могли сказать, куда отправляетесь, что отправляетесь туда, где цветут рощи апельсинов и лимонов. Вы сидели вдвоем, день за днем, две недели, и она смотрела, как тикают часы, и чинила воротничок вашей рубашки, как восковая кукла-домохозяйка, что согнула голову над грибком для штопки, на котором натянуты пыльные синие пятки носков. И время от времени вы вместе ходили смотреть, что уцелело: страшные, вверх разверстые церкви, магазины с разбитыми витринами, чьи осколки блестели на тротуарах по всей Оксфорд-стрит и Найтсбридж, и вы осторожно говорили ни о чем, как будто соревнуясь в банальности. А когда вы уезжали, она знала, что не беременна, и чмокнула вас в щеку, строя из себя английскую жену, никаких поцелуев в духе Ромео и Джульетты, и вот вы ушли, с вещевым мешком, в темноту, до поры или навсегда.

– Верно, – ответил Джеймс.

– Да, верно, – повторила Дидона. – А она потом повалилась на пол и выла, как зверь, и каталась по полу, точно в страшной муке. После поднялась, приняла ванну, накрасила ногти на руках и ногах остатками лака, подвила немного волосы, включила успокаивающую музыку и… себе во спасение сделалась другой. А потом вдруг – звонок в дверь. И вы – он – на пороге, со своей улыбающейся физиономией. Она подумала – призрак. В то время в мире было полно ходячих мертвецов.

– Погрузку отменили, – резонно (и тогда и сейчас) объяснил Джеймс.

– И она стала хлестать вас что есть мочи, наотмашь, по щекам.

– Да, кровь так и полилась, обручальное кольцо – штука твердая.

– И она целовала кровь, целовала и целовала эту ссадину, которую сама же…

– Но мы выжили, – сказал Джеймс. – Да, возвращаться с того света – дело опасное. Помню, я приехал ночью, в сорок третьем, когда на город запускали Фау-один. Да, точно, была ночь, меня подвезли на солдатском грузовике и высадили около депо на вокзале Ватерлоо. Ни такси, ни автобусы, конечно, не ходили, а звуки, которые во время затемнения можно принять за шум транспорта, на самом деле были эти проклятые самолеты-снаряды – как будто тикает гигантский часовой механизм, потикает и затихнет. А потом взрыв. Звездное небо озарялось пламенем и дымом, таких цветов больше не увидишь, потому что сейчас небо над Лондоном постоянно красное, звезд не разглядеть. И вот я иду, новолуние. Эти летучие снаряды, в отличие от бомбардировщиков, летали и без луны. Бомбардировщики-то уже не летали, а все равно от луны страшно. И вот я шел, за спиной набитый рюкзак, проваливался в выбоины, слушал свист этих снарядов. Через час или два понял, что иду на самый настоящий пожар. Пляшет вдалеке, прямо по курсу, зарево, светятся языки пламени, в воздухе кирпичная пыль, жара кругом нестерпимая, стены раскалены, не дотронуться. Чем ближе я подбираюсь к дому, тем больше разрушений, тем страшнее. Смотрю – заграждение, цепи людей с ведрами, одинокая пожарная машина поливает вяло из брандспойта. Ринулся в сторону дома, прямо через заслон. Меня пытаются остановить, а я кричу, это мой дом, там моя жена! Чуть не сшиб кого-то, бегу, бегу… прах под ногами… Смотрю, а от дома остались только стены. Крыша и спальни рухнули на первый этаж. Ее могло накрыть чем-нибудь, думаю я, и давай оттаскивать кирпичи и обгоревшие балки, обжег руки. А они тянут меня сзади, кричат. Передо мной яма в полу гостиной, кто-то дергает меня за воротник. Поднимаю глаза и вижу – она, в куртке пожарного поверх ночной сорочки, раскромсанной на полоски стеклом, волосы обгорели, растрепались, лицо – черное как ночь, бровей не видно… руки горячие, в саже, с обломанными ногтями…

– Ничего в мире не осталось, – сказала Дидди. – Кроме друг друга. И вы ей сказали, что, как Эней, искали Креусу в горящей Трое[151]. А она ответила: «Я не призрак, я плоть и кровь»… И губы их встретились, на языках сажа, а в легких – пылающий город. Да, плоть и кровь.

Джеймс задрожал. Он ужасно устал, запутался и был отчего-то почти уверен: все это предвещает ему смерть или как минимум сумасшествие, а если он сойдет с ума или умрет, что станется с Мэдди, у которой крыша едет?

– Кто вы? – спросил он надтреснуто. – Зачем пришли?

– А сами не догадываетесь? – мягко спросила она. – Я фетч[152].

– Вещий призрак?

Она сидела в его кресле, улыбалась и тянула время, такая гладкая, темная, в красном шелке.