Чудеса и фантазии - [148]

Очажный камень – понятие древнее, таит разные смыслы. В прежние времена «камень очага» был синекдохой. Под очагом разумели дом, уют, а иногда – даже семью, родовую общину (не хочется писать затрепанное, утерявшее ныне свое первое значение слово «сообщество»). Очаг был заветное место, из которого происходили тепло и пища, место, где жил огонь. Нашим очагом была начищенная «свинкой» плита. Имелся у нас и камин, в «гостиной». Его чугунную решетку тоже исправно натирали графитом, однако огня не разводили: люди совсем посторонние – которых впору чопорно и прохладно принимать в «гостиной» – к нам не наведывались… При этом, заметим, «очажным камешком» очерчивали не что-нибудь, а порог, то есть предел дома. Обитатели северной Англии предпочитают существовать особняком, замкнуто. Белая полоса, которую мы усердно наводили на плитняковом пороге, была нашей границей. Нам нравилось говорить, к примеру, такие речи: «Чтоб и тень твоя моего порога не касалась!», «Вот тебе пирог, а вот тебе и порог». Серебром мерцающая чернота, красно-золотое рычание оставались надежно спрятанными внутри. Выходя наружу в последний раз, мы пересекаем порог, как говаривала моя мать, «ногами вперед». Сегодня люди в большинстве своем отправляются в печь. В былые же времена – возвращались обратно в землю, из которой так любовно извлекали всякие порошки и притирки.

Джек Смоллет поймал себя на том, что его воображение впервые взбудоражено манерой письма одной из подопечных (а не жестокостью, злым надрывом, враждебностью, бесстыдством ученических опусов). На следующее занятие Джек явился, сгорая от нетерпения. В ожидании общего сбора он подсел к Цецилии Фокс. Та, как всегда, пунктуальна; по обыкновению, расположилась одна на скамье в тени, подальше от пестрого света торшеров. Ее тонкие, начинающие редеть белые волосы нетуго стянуты на затылке в узел. Как всегда, изящно одета: длинная струящаяся юбка, просторный жакет рубашечного кроя, джемпер с высоким воротом, – и все это в черных, серых и серебристых тонах. На лацкане неизменная брошь – аметист в обрамлении мелкого жемчуга. Цецилия очень худая; свободное облачение скрадывает не полноту, как обычно у дам, а костлявость. Лицо у нее узкое, с нежной, но точно бумажной кожей. Большой, строгий, тонкогубый рот. Прямой, изящный нос. Самое удивительное в ее лице – глаза. Темные, почти беспросветно черные; кажется, они нарочно запрятались в глазных впадинах и с внешним миром их связывают только хранящие их хрупкие, подвижные веки и глазничные мышцы в паутине морщин, в крохотных пятнышках коричневых, фиолетовых, синих кровоизлияний от собственных усилий. Джек завороженно подумал, что под тающим кожным покровом, под тонким нежным пергаментом проступает узкий череп и можно разглядеть то место, где крепится нижняя челюсть. А ведь она прекрасна, подумал Джек. Цецилия обладала умением сидеть очень тихо, при этом ее бледные губы всегда тронуты мягким, вежливым подобием улыбки. Рукава ее одежды слегка длинноваты, и никогда не увидишь тонких запястий, почти никогда.

Джек сказал Цецилии, что, по его мнению, она пишет просто превосходно. Пожилая женщина повернулась к нему с напряженно-непроницаемым выражением лица.

– То, что вы написали, – настоящая вещь. Можно я прочитаю сегодня всем?

– Пожалуйста, – сказала Цецилия, – как вам будет угодно.

Вероятно, она плохо слышит, подумал Джек, и задал другой вопрос:

– Надеюсь, вы работаете еще над чем-нибудь?

– Над чем, вы говорите?..

– Над чем-нибудь новым? – сказал Джек уже громче.

– Да, конечно. Сейчас я пишу про чистую неделю, в некотором роде – это терапия…

– Пишут не с целью самотерапии, – строго молвил Джек Смоллет. – По крайней мере, настоящие писатели.

– Побуждения могут быть разные, – ответила Цецилия Фокс, и голос ее был непроницаем. – Главное – результат.

Сам не зная почему, Джек почувствовал себя отвергнутым.

Рассказ «Как мы начищали кухонную плиту» был прочитан студийцам вслух. Джек имел обыкновение зачитывать рассказы сам, не называя имени автора. В этом не было необходимости, все и так угадывали. У него был красивый голос, и нередко, хотя и не всегда, произведение слушалось лучше, чем в авторском исполнении. Находясь в подобающем настроении, Джек использовал читку как способ иронического разгрома.

Представляя студийцам «Как мы начищали кухонную плиту», он испытывал удовольствие. Читал con brio, с жаром, смакуя особенно приглянувшиеся ему фразы. Возможно, поэтому студийцы яростно, чуть ли не с рычанием, как свора гончих на добычу, накинулись на стиль рассказа. Они с лету швырялись безжалостными оценками: «затянуто», «нескладно», «бесчувственно», «мелочно-подробно», «напыщенно», «вычурно», «воображалисто», «погрязло в прошлом».

Манера изложения удостоилась не менее увлеченной критики. «Нет внутренней пружины», «нет авторской позиции», «сплошное словоблудие», «сюжет размазан», «не слышен голос автора», «нет искреннего чувства», «отсутствует живой человеческий интерес», «кто это будет читать?».

У Бобби Маклемеха, который, возможно, был самым талантливым среди студийцев, рассказ Цецилии Фокс о том, как начищали плиту, вызвал смутную обиду. Сам Бобби создавал монументальный опус, с каждым днем все более разраставшийся, где в подробностях изображал свои детство и юность. Он дотошно описывал корь, свинку, походы в цирк, школьные сочинения, влюбленности. Не забывал ни единого неуклюжего приставания – у себя дома, дома у девочек, у хозяйки на квартире в студенческие годы, ни единой попытки прикосновения к девичьей ли груди, к поясу ли для чулок. Он зло насмешничал над соперниками, высвечивал нечуткость родителей и преподавателей, объяснял, почему бросал непривлекательных девчонок и не хотел дружить с кем попало. Бобби заявил, что Цецилия Фокс «замещает людей вещами». Что ее отрешенность – не достоинство и нужна ей лишь затем, чтобы скрыть собственную беспомощность перед миром. «И в конце концов, – рассердился Маклемех, – отчего меня должен волновать дурацкий метод начистки плит, да еще с помощью ядовитого вещества, которым сегодня никто, слава богу, не пользуется? Почему бы автору не рассказать, к примеру, о чувствах какой-нибудь бедняжки-служанки, которой в те времена приходилось размазывать эту дрянь?»