Чудеса и фантазии - [131]

– Хорошо-хорошо, я останусь, – сказала Марта Маргаритке. – Хочу посмотреть ребеночка.

– Не будет никакого ребеночка… – заголосила та. – Все пойдет неправильно, я знаю. С самого начала я это знала… – И завыла совсем в голос, на волне схватки и боли: – Помрет дитя, помрет, и я тоже сдохну, сдохну… Он-то, кто сделал, знает, что так и будет! Знает!..

Ее увезли на каталке. Марта обратилась к Дамиану:

– Ей больно. Она сама не понимает, что говорит…

– Очень даже понимает.

– Я слышала, женщины во время родов еще не то кричат…

– Конечно. Это не беда. Любой акушер такое слышит. Худо то, что она и впрямь думает, что умрет. Это я теперь только разглядел. Раньше мне невдомек было. Вот ведь человек… я ее совершенно не чувствую… не понимаю, что у нее на уме и на сердце… не понимаю абсолютно.

– Можно мне остаться?

– Вроде как незачем.

– Но она же ко мне пришла.

Он чуть не закричал: вот именно! Она к вам пришла, она, а не я! А мне к вам из-за нее теперь заказано, навсегда заказано! Усилием воли переключился на дела акушерские:

– Пойду посмотрю, как там она.

Роды у Маргаритки были долгие и ужасные. И сама она усугубляла все тем, что принялась испускать из себя наружу весь страх и ярость, накопившиеся за девять месяцев: стонала, кричала, вопила – и тужилась, тужилась без перерыва, понапрасну. Анестезия была не показана – как бы не повредить малышке, сердечко бьется неровно… И пошел-то ребенок неудачно, как бы не с подвывихом плеча?.. Доктор Нанджувейни запаниковала не на шутку и, совершенно забыв про этику, про какие-то там причины, почему нельзя привлекать Дамиана, так к нему и припала. Кончилось все тем, что он сам – медленно, осмотрительно и умело – принял живого младенца. Принял не потому, что был отец, а просто потому, что в этот час во всей больнице он оказался единственным врачом, которому трудные роды по уму. Он зашил опасный разрыв шейки, отвел бледные пряди с покрытого испариной лба Маргаритки, сосчитал пульс и подумал: где-то теперь, после долгожданного укола, странствует душа этой девочки, разрешившейся наконец от бремени, упавшей в мирное забытье?.. А ведь он и вправду – чуть ее не убил…

Пошел взглянуть на дочь.

Ее уже обмыли, запеленали, дышала она легко и ровно. У нее были мягкие темные волосики. На лбу родовой синячок. Она открыла туманные глаза, желто-зелено-карие, как речная жемчужница, и воззрилась на него, как ему почудилось, с вниманием. Он посмотрел в ответ – даже не с гордостью (хоть и спасены, как любят говорить в таких случаях, человеческие жизни – и ее, и Маргариткина). Посмотрел с невозможной любовью и счастливой грустью, вдруг душу его исполнившими. Она была человек, личность! Только что ее не было, а теперь вот взяла и появилась и сразу стала самым дорогим для него на свете. Вот так, проще не бывает. Началась новая жизнь. Глаза жгло от слез. Шуршала и шепталась, за его плечом, вся больница…

Когда на следующий день он отправился в родильное отделение, то обнаружил, что сердце его стеснено страхом. Он увидит дочь, это главное. В мыслях он уже дал ей имя – Кейт. Но ведь ему предстоит увидеть и Маргаритку, которая ни знать, ни видеть Кейт не желает.

Не в его правилах откладывать на потом… начать следует с самого трудного, то есть с Маргаритки.

Маргаритка помещалась в собственном, занавеской отгороженном закутке, на тумбочке – ваза с фруктами. Она сидела на постели в больничной ночной рубашке, ее волосы, чисто вымытые, пребывали как бы в состоянии невесомости. А в руках – на руках – у груди! – она держала ребенка. Малышка сосала грудь. От этого шевелилась, смешно морщилась тоненькая кожа у нее на голове сзади, пониже макушки. Она сосала грудь с колечком. Личико Маргаритки было влажным от слез. Ее ладони, в кружевных татуированных митенках, сомкнулись, крепко и бережно, вокруг Кейт. На Дамиана смотрела она так, словно тот хочет выхватить младенца у нее из рук. Нижняя губка, в глупых проколках, дрожала.

Дамиан тяжело уселся на стул для посетителей. Маргаритка заговорила – еле слышным, сорванным, но зато совершенно взрослым голосом:

– Я просто не понимала. Не знала. А она такая… чудесная, волшебная. Дело, конечно, не в этом, все примерно это говорят. Она личность, человечек. Мой человечек. Потому что ей нужна я, а не кто-то еще. То есть она этого не говорила, говорить пока не умеет, но мне кажется именно так. Я с этим ничего не могу поделать, и она не может поделать, просто я ей… принадлежу. Я – ее… мать! – Слово «мать», очевидно, далось Маргаритке с трудом. – Я просто не понимала. Не знала…

– Да, все верно, все так, – сказал Дамиан. – Но она ведь и моя тоже. – Он мог бы прибавить: «И я ей тоже принадлежу», но это выходило бы слишком кругло.

– Вот все говорят про любовь: любовь то, любовь се. Ты и я, я и ты. В смысле, не мы конкретно, а вообще люди. Всякие там песни сочиняют. А вот про детей разве есть такие песни? Но когда я ее в первый раз увидала, это и была любовь, настоящая любовь. Самая что ни на есть…

– Да. Я почувствовал то же. С первого взгляда.

Малышка икнула. Маргаритка неловко, но бережно вскинула ее к плечу, потрепала по спинке. Потом с какой-то опаской протянула ее Дамиану, тот взял девочку на руки, заглянул в прелестное, незабываемое лицо.