Чудаки - [49]

— Но ведь это борьба с судьбой! Это…

— О, этим всегда оправдываются страстные игроки. Игра — это глупость. Игрокам нравится, если не выигрыш денег, то по крайней мере выигрыш ощущений, но в картах ли нужно искать приятных ощущений? А если за это волнение пришлось бы совершить убийство, или преступление, заплатить кровью ближнего, будете ли вы тогда находить приятные ощущения в игре? Карты деморализируют человека, и не один человек, севший за зеленый стол честным, встал через несколько часов обманщиком, негодяем. Можно ли, видя опасности игры, добровольно бросаться в огонь ее? Нет, нет никогда не надо играть.

— Вы правы! — закричал я. — Даю вам слово, что более играть не буду.

— Вы отлично сделаете. Боже мой! Жизнь человека — это ничтожная капля, незаметная былинка, данная ему Творцом для того, чтобы приблизиться к Нему, вознестись духом к Создателю, а он, неблагодарное творение, тратит ее, на что? — На игру в карты. И так вместо того, чтобы отчаиваться, гибнуть, нужно только переменить образ жизни, и определить свои занятия.

Я ободрился духом; он продолжал:

— Нужно отказаться — от праздности, от карт, избрать определенную цель жизни — употребить ее для пользы ближнего, для своей собственной — стремиться к самоусовершенствованию.

— Хорошо! Но могу ли я, с отчаянием в сердце, когда уже все мне опостыло, найти достаточно сил для новой жизни?

— Отчаяние — признак малодушия; кто выжил из ума, тот отчаивается.

— Разве не следует никогда не терять рассудка?

— А, — воскликнул Граба с некоторым эгоистическим чувством, — человек всегда будет человеком; упасть — дело человека; но подняться, вот заслуга и великая победа!

— Дайте мне хороший совет, придайте бодрости, скажите что делать?

— Трудиться! — ответил Граба.

— Нужно же с чего-нибудь начать!

— В настоящее время самый соответственный для нас труд, — продолжал он, — это хозяйство. Не думайте, что я советую вам наживать состояние кровавым потом народа, такое хозяйство — преступление. Я иначе понимаю этот род жизни. Можно хозяйничать, не угнетая крестьян и незаметно распространяя вокруг себя благосостояние, просвещение и здравые понятия об обязанностях; можно благотворно действовать на окружающий народ, а самому вести деятельную и мужественную жизнь, удалиться от того, что у нас называют большим светом, мысленно приближаться к Богу, познать самого себя, а чувствами сродниться с ближними. В молодости вы злоупотребляли удовольствиями жизни, теперь вам нужно вылечиться от вашей наклонности к пустоте и суете.

Он говорил, я с покорностью слушал и замечал какая во мне происходила перемена. Я все это позволил себе сказать, а еще более порешил сделать так, как он мне советовал. Граба с капитаном уговорили меня взять в посессию[4] разоренное имение невдалеке от Тужей-Горы и от Румяной, на самой границе с имением панны Ирины З… Этот злополучный выигрыш, половину которого я напрасно старался отдать деду, выигрыш, который жжет мне руки, который почти погубил меня в глазах Ирины, сделался, как будто в наказание, краеугольным камнем моего будущего. Сегодня мы подписываем контракт аренды, я даю деньги, а в марте вступаю в новое хозяйство.

Я не могу более видеть Ирины и моего деда; я не покажусь ей на глаза, — мне стыдно, я боюсь ее и люблю, а дед изменил мне, оттолкнул, — я до сих пор не знаю причины. Навязываться ему я не намерен. Однако после этого казусного вечера совесть, как будто укоряет его: он навещает меня, присылает узнавать о моем здоровье; ворчит, узнав, что капитан и Граба принимают во мне участие, и что я остаюсь на Полесье. Впрочем, он вызвался тоже помогать мне; но я из уважения к его седине ничего ему не ответил, а дал только заметить, что с этого дня мы чужие друг для друга.

Смейся, если хочешь, я еду сегодня к своему (как здесь называют) законоведцу, чтобы окончательно условиться о посессии. Западлиски (так называется имение, которое я беру в аренду), лежит на добрую милю расстояния от Тужей-Горы, и в трех четвертях мили от Румяной, с которой оно граничит.

Конюший приходил объявить мне, что там болота, песок, очерет и бедность, что я только даром потеряю время и деньги; он рад-радешенек удалить меня отсюда, но я крепко держусь Западлисок. Он не допускает меня к Ирине, может быть, я более ее не увижу! Граба, зная, что происходит в моем сердце, потому что я открыл ему свою тайну, утешает меня добрыми советами. Я уверен, что он и капитан, последний хотя наперекор деду, будут усердно помогать мне.

Теперь я ревностно возьмусь за исследование прошедшей жизни моего деда и постараюсь разгадать его тайны.

Итак прощай!

«Твой Юрий».

XI. Эдмунд к Юрию

Видит Бог, что по письмам нельзя узнать тебя, и путаницу, в которую ты вплелся, трудно разобрать. Я все еще ломаю голову и не могу постичь твоей роли, не понимаю почему твой протектор сделался твоим врагом. Не трудно объяснить, почему ты влюбился — это обыденная вещь, я сам несколько раз находился в подобном положении. Однако ж позволь по дружбе заметить тебе: ты слишком серьезно смотришь на любовь, а по моему мнению, нет ничего серьезного в любви. Холодная, рассудительная любовь не имеет смысла.