Чтобы человек стал Богом - [3]
Самое серьёзное в том, что именно это колебательное движение маятника мы находим в богословской мысли Западной Церкви. И здесь речь идёт о вере и о самой сущности Церкви.
В течение веков, точнее с XIII века, с введением в схоластику категорий Аристотеля, христианский Запад пытался разработать истинную науку о человеке, о Боге и об их отношениях. Построение этого огромного здания продолжалось всё время параллельно с развитием светских наук и с той же претензией на строгость и окончательную уверенность. Каждый новый конфликт мнений, который возникал на протяжении веков относительно то одной, то другой новой проблемы, являлся поводом для завершения системы за счёт новых уточнений, логически выведенных из решений, уже когда-то принятых в связи со смежными вопросами. Нерешённых проблем оставалось мало. Кроме того, чаще всего речь шла только об уточнениях специалистов и о некотором определении Бога, весьма тонком, о котором до этого ещё никто не думал. Ещё Пий XII энергично защищал эту систему вплоть до последних определений, которые надо было рассматривать как окончательные (чистая природа, блаженное созерцание Христом во время Его земной жизни, моногенизм[3]).
Однако, уже давно разрыв между системой средневековой мысли и современной научной или философской мыслью многим представлялся нетерпимым. Науки имели меньшие, чем богословие, претензии на окончательную истину и они, не колеблясь, непрерывно пересматривали свои принципы, даже если при этом каждый раз приходилось реконструировать всю систему.
Собственно эта гибкость мысли, и постоянная переоценка являли собой секрет их эффективности. Богословие не могло оставаться до бесконечности в стороне от всего этого направления. Великие отцы Средних Веков хотели построить богословие, способное в своей области соперничать с наиболее великими философами и наиболее великими учёными их времени; в действительности, это было связано также со стремлением предложить богословие, достойное других исследовательских дисциплин и заслуживающее таким образом доверия современного честного человека, а потому требующего не только усилий по переделыванию, но и постоянного и фундаментального пересмотра. Затем схемы заимствовались у ведущих философов современности: у Гегеля и Хайдеггера, даже у Фрейда и структуралистов.
Речь более не шла о последних особых признаках Бога или человека, но a priori задавался вопрос, может ли человек рассуждать о Боге или даже, в конце концов, о человеке; возможно ли изучение человека вообще или мы имеем дело скорее с массой индивидуумов без общей меры и без общей природы; не является ли ошибкой желание говорить о человеческом сознании, в то время как, может быть, существуют только явления сознания безо всякой связи между ними. От исходных понятий, заключённых в самих же понятиях, мы пришли к богословию «смерти Бога», а затем к «смерти человека» и, в конце концов, к «смерти речи». Наши богословы не производят более ничего, кроме огромных произведений, описывающих условия, которые нужно соединить (и которые, очевидно, никогда не будут объединены), чтобы иметь возможность создать богословие и говорить о Боге.
Нынешний папа Иоанн-Павел II попытался энергично отреагировать. Его осуждение целой плеяды богословов разных стран знаменует собой отпор. Но обращения с его стороны к простой вере толпы через головы богословов (иногда и епископов) только подчёркивают болезнь, с которой они борются. Древнее схоластическое направление умерло, потеряв уважение. Реальные усилия интегристов или крайних консерваторов реанимировать его безнадёжны. Но либералы, в результате всё более и более фундаментальных пересмотров, по существу, пришли к тому же тупику.
Западная Церковь запуталась в своих рассуждениях так же, как и в своей практике. Или она претендует на то, чтобы сказать о Боге всё, или совершенно отказывается об этом говорить. Или она действительно проповедует мораль, где Бог становится таким требовательным, что человек не может больше жить; или же она терпит все злоупотребления и все отклонения, довольствуясь тем, что благословляет их, как будто она могла бы таким образом всё освятить, в действительности ничего не меняя.
То, что человек и Бог разделены, является следствием и знаком греха. То, что Церковь не может их объединить и передать мир Богу, а Бога миру, является знаком её неудачи или, по крайней мере, провалом всей традиции, к сожалению, доминирующей ещё сегодня в Церкви.
Однако уже со времён возникновения христианства имеется другая традиция. В начале это было общее Предание: в общей единой церкви и у общих «Отцов», то есть у всех тех, кто своей жизнью и своим учением породили Церковь. Эта традиция не говорит о Боге, исходя из принципов Аристотеля или Гегеля, или какого-нибудь другого философа. Речь не идёт об усилии человека при попытке вообразить Бога извне. Предание первоначальной Церкви исходит из опыта Бога, присутствующего в человеке и с большей силой испытанного святыми, пророками или Отцами веры.
