Что значит мыслить философски - [163]

И если все-таки философия религии, в свою очередь, не готова к тому, чтобы рассматривать религию как мировоззрение, как форму преодоления контингеции и освободить ее от вопроса об истине, не попадет ли она в этом случае в то затруднение, когда, поставив вопрос, не в состоянии дать на него ответ, не перестав быть при этом философией религии? Не становится ли она в этом первом случае вынужденно, из-за того, что дает отрицательный ответ, религиоведением, а во втором — также вынужденно — теологией?

Философия религии не может ставить вопрос о значении своего предмета по аналогии с философией права и философией истории; когда они задаются вопросом о значении права или о смысле истории, то являются ли они более значимыми, чем «грамматика» религиозных высказываний?[832]

Поставленные вопросы не могут остаться для философии религии без ответа, и полученных ответов нельзя достичь без выработки понятия религии. Можно ли религию понимать как определенное выражение культуры, подобно феноменам права, нравов и искусства, или для нее самым важным является вера в потусторонний мир? Если первая из указанных возможностей — непроходимая дорога, поскольку она противоречит самопониманию большинства «так называемых» религий, то другая возможность представляет трудность для философской мысли, так как она должна осмыслить тот потусторонний мир, на который претендует, и способность трансцендирования к нему.

Следует разрабатывать те принципы религии,[833] которые при принятии используемого религиоведением материала позволяют показать, что такое религия и каково ее содержание: бог, потусторонний мир, бессмертие (воскресение) должны осмысливаться как содержание того, во что верят. Средневековая философия со своими концепциями по аналогии воспроизводила содержания этих понятий еще и в связи с обоснованием знания. Она исходила, правда, из нерефлектированного учения о творении; бог, потусторонний мир, воскресение должны стать осознанными по своему содержанию. Ведь сегодня же философия религии не будет воспринимать эти предметы веры как предметы знания, соответственно, их в философскую рефлексию невозможно вводить безошибочно.

Мы сознательно оставляем открытым вопрос о возможности философии религии, ибо он в философском плане должен оставаться открытым до тех пор, пока философия, в свою очередь, не станет понятной миру вместе со всеми проблемами собственного обоснования. Вопрос об arche является философским вопросом и для философии религии. И она в своем осуществлении не свободна от него.

XXVII. ЗАКЛЮЧЕНИЕ: УТРАЧЕННЫЙ ФУНДАМЕНТ ВСЕГО ЗНАНИЯ И ВСЕГО СУЩЕГО

Жить в мире, в котором правит случай, значит жить экспериментально и гипотетически. Все имеет значение лишь пока существует, и обо всем можно составить представление, будто оно могло быть и иным, — это опыт «человека без свойств» из цитированного нами романа Роберта Музиля. «Бог, — писал он, — создает мир, думая при этом, что сошло бы и по-другому».[834] Для Музиля четко установлено, что в мире, в котором все познается исключительно контингентно и гипотетически, в котором ничто не признается абсолютом, ни истина, ни категорический императив не могут сохранить свое значение, а подавление человека человеком безгранично. Подспудно эта проблематика ставит перед ним вопрос об arche как вопрос о самой важной, «решающей» мысли.[835] Там, где о человеке невозможно говорить ни как о сознательном разумном существе, ни как о твари божьей, возникает опасность того, что политика займет место философии и религии. И тогда она в качестве их эрзаца должна будет ответить на вопрос о смысле человеческого существования и предложить осязаемую утопию, которую не сможет осуществить, поскольку та выходит далеко за границы возможностей политической власти. Конечно, и философия подвержена такой же опасности — не устоять перед соблазном утопии, тем не менее она знает границы своих собственных проектов, поскольку постоянно вопрошает о своем обосновании. Постановка вопроса об arche противоположна политическому ответу на поиск смысла истории как индивидуального и универсального притязания на истину и смысл, благодаря которому любой ответ, любой поступок оказывается оправданным в своем собственном притязании. Может ли быть без такого рода притязания истина и смысл жизни для каждого отдельного человека или истина и смысл для всех вместе? Поставить вопрос об истине и смысле, а не просто твердить о своем намерении, означает для философии найти свой фундамент и новое восприятие arche. Если ответы, дававшиеся на этот вопрос, не удовлетворяют, а пренебрежение вопросом об arche нельзя посчитать за ответ, напротив, именно это делает очевидным кризис философской мысли, то не остается иного выбора, как сделать новую попытку. Может быть, тот кризис, в котором находится философия, этот разрыв метафизики со своим вопросом об arche, есть не столько кризис философии, сколько утрата способности к философскому мышлению?

Чтобы снова поставить вопрос об arche, мы должны вспомнить, о чем рассуждали в ходе нашего изложения. По сравнению с другими науками, в основании которых лежат аксиомы, философия как наука не имеет исходного пункта. Постоянно возобновляемые в истории философии попытки найти свое основоположение вроде установления первой самой по себе истины, описаны как хтонические элементы, как идея, как атом, как Бог, как Я или как Ничто, и тем не менее оказывается, что у философии нет такой первой истины. Для нее не существует удовлетворительного начального принципа и ответа на вопрос об arche всего сущего или решающей мысли, с помощью которой она бы смогла обосновать не только мир, но и саму себя, она не обладает принципами понимания всего сущего и мышления в целом. Философия — это не конкретная наука, которая свой путь начинает из сущего, вообще-то уже давно известного нам, — животных, растений, камней как предметов зоологии, ботаники, петрографии. Поэтому она и не держится за то, что обнаружила и что ей очевидно с самого начала. Ведь философия стремится не к истинам, обоснованным положениям, экспериментально гарантированным результатам, документально подтвержденным рассуждениям, нет, она стремится к самой истине. Но это вынуждает ее с самого начала размышлять о том, что является ее исходным принципом и предметной областью. Мы не хотим сказать, что эта предметная область нам совершенно чужда; мы ведь постоянно живем в этом мире, познаем и размышляем о нем, мы — люди, и задаем себе вопрос «Что я должен делать?» и ищем в истории смысл. Но в поисках предметной области мы познаем то, что мир, именно потому, что философия является частью его, ей не задан предварительно. И даже там, где она своими всевозможными определениями arche закладывает основание, она сама для себя в этом определении не находит основания. Ее определения arche — это не некий акт формулирования аксиомы, который, будучи завершенным и выполненным, можно было бы принять за основополагающую истину. Наверное все-таки поиск arche будет продолжаться так же долго, как и процесс философствования, причем философия не может оставить вопрос об arche без внимания, поскольку он всегда воспринимается и сохраняется как основной вопрос философской мысли. Вопрос об arche — это не только утверждение, но и деструкция, которая разрушает философское мышление, в котором человек надеется укрыться от опасности. Платоновская притча о пещере и его образ восхождения и нисхождения, т. е. возврата в пещеру, восстановления связи с ней, дает возможность осмыслить это. Кто прячет глаза от света, тот видит настолько же мало, насколько и тот, кто смотрит прямо на солнце. Многие, говорил Платон в «Федоне», попортили себе зрение, поскольку всматривались в солнце не через его отражение в воде или через какое-либо другое отражение, а направляли свой взгляд прямо на него.