Что-то в дожде - [16]

Тут Тарас заметил, что Хорек долго не возвращается.

– Это плохо, – сказал он. – Если те две что-то услышали…

Он имел в виду медсестер. В нашем детском отделении санатория все они были молодыми, все примерно от двадцати до двадцати пяти лет, насколько я могу теперь судить. Тарас вкратце посвятил меня, что сестры дежурят в три смены, сменяясь попарно каждые сутки в восемь утра, и как раз сегодня была очередь наиболее… как сказать? Строгих? Нет, скорее, злых. Назовем их «стервами».

Хорек все не возвращался.

– Наверное, они его сцапали и сейчас допрашивают, – предположил Тарас. Меня зацепило это его допрашивают, словно мы находились не в детском санатории, а в концлагере для неполнолетних. Я внезапно испытал прилив какой-то деятельной потребности и, вскочив с кровати, подошел к двери, чтобы выглянуть в коридор (определенно, я здесь осваивался быстрее, чем сам от себя ожидал).

По пути к двери я успел мельком глянуть на приходящего в себя Ромку; Андрей с Игорем продолжали о чем-то его увещевать вполголоса. Окончательно они успокоились лишь через несколько дней, когда тот совсем прекратил заикаться. Может, они и были иногда не прочь над кем-то зло подшутить или влепить тумака, но, в общем-то, они не были плохими ребятами (традиция «крещения» новеньких «ниткой и шторой» после этой ночи возродилась вновь только за их уходом).

Длинный коридор был пуст, безмолвен и освещен по-ночному, то есть половиной ламп в круглых матово-белых плафонах, свисающих с потолка на длинных ножках. Вдоль него шли двери остальных палат, столовой, кабинета главврача и подсобки; в противоположном его торце справа находился туалет (я решил, если меня кто-то зажопит снаружи, сделаю вид, будто направляюсь именно туда, – обычно это срабатывало безотказно), а слева – и тут я наконец заметил Хорька – дверь сестринской.

Хорек стоял, согнувшись перед ней, и заглядывал в замочную скважину. Я, находясь на другом конце коридора, увидел, что по периметру двери просачивается свет. Через минуту Хорек отвернулся и, улыбаясь до ушей, пошагал в моем направлении, так, словно ему не терпелось поделиться с остальными любопытными новостями.

– Пронесло? – спросил Андрей, когда тот вернулся в палату.

– Угу, – кивнул Хорек. – Одна, ну та, что, бля, с лошадиными зубами, наверное, опять ушла во взрослый корпус. А другая… – он захихикал и внезапно покраснел, как вареный рак.

– Что другая?

– С водителем… они там ибуца, – сообщил он с радостно-испуганным видом.

– И ты все это время торчал под дверью, вместо того чтобы раньше… – начал Андрей.

– Как это – ибуца? – спросил я.

– Смотри-ка, не знает! – восторженно завопил Хорек.

– Да не «ибуца», – устало проговорил Игорь и внес редакторскую правку.

Не то чтобы я раньше не слышал этого слова где-нибудь на улице или, может, в компании друзей брата, просто не особо обращал внимание, и уж подавно не знал, что оно означает. Это нынешние дети могут запросто пройти телевизионный курс сексуального ликбеза раньше, чем научаться писать собственное имя. Одному Богу известно, что при этом творится у них в голове. Но тогда все было иначе; не уверен, что правильнее, – но иначе.

– Ну, это… черт!.. сношаются… – усиленно зажестикулировал Андрей, пытаясь донести до меня смысл загадочного слова наглядным образом с помощью многократной стыковки указательного пальца одной руки и полусжатой в кулак другой. – Ясно?

Не судите меня слишком строго, но тогда я так ничего и не понял. Прошло еще, может, год или два, прежде чем до меня что-то стало доходить.

На этом инцидент с новеньким был исчерпан, и мы снова улеглись в своих кроватях. Позднее я понял, как всем нам тогда крупно повезло.

Тут вдруг выяснилось, таинственный голос Рената заговорил, и тот повел историю об одном человеке, с которым стряслась большая беда: кто-то сбил на дороге его маленького сына, возвращавшегося из школы, и, видимо, чтобы замести следы, засунул потерявшего сознание мальчика в машину и скрылся в неизвестном направлении, – о чем было известно от нескольких свидетелей. Никто, как назло, не запомнил номера автомобиля, только марку и цвет (ярко-красная «копейка»), – да мало ли в большом городе красных тачек. Объявили розыск, но ясно, все без толку. Короче, никто не мог помочь.

Через неделю после исчезновения мальчика измученный переживаниями отец, гадающий, жив ли сын и что с ним теперь (ну, например, те, кто его сбил на дороге, могли просто выкинуть его тело где-нибудь за городом или закопать в лесу, – уточнил Ренат, хотя явно придумывал свою историю на ходу; дело в том, что его таинственный голос сейчас говорил, а когда это происходило, то подробности всегда приходили сами), встретился со следователем, ведшим дело, чтобы поговорить, не может ли и он подключиться к розыскам или как-то еще принять участие. Следователь сначала ответил, что это совершенно невозможно, но, подумав, вдруг предложил встретиться в тихом баре для какого-то особого разговора. Выглядело так, словно он на что-то решился.

«Есть один способ», – сказал следователь, когда они снова встретились. И поведал, как однажды сам попал в безвыходную ситуацию, и тогда старый друг сделал для него то, что сейчас он собирается сделать для этого человека. И еще добавил, что, занимаясь такой работой, уже много лет сдерживал себя, чтобы не использовать его. Но сейчас решился, потому что – у него тоже был сын, которого сбила машина, когда тот возвращался из школы, только он умер на месте.