Что-то страшное грядёт - [8]
— Старая, грязная цыганка…
— Нетушки. — Джим прищурился, давая волю воображению. — Это Цыганка, которая родилась из Пыли, выросла в Пыли и когда-нибудь вновь рассыплется горсткой праха. Вот еще: «ЕГИПЕТСКИЙ ЗЕРКАЛЬНЫЙ ЛАБИРИНТ! СМОТРИТЕ СЕБЯ ТЫСЯЧЕКРАТНО ПОВТОРЕННЫМ! ХРАМ ИСКУШЕНИЙ СВЯТОГО АНТОНИЯ»!
— «САМАЯ ПРЕКРАСНАЯ…» — прочитал Вилл.
— «…ЖЕНЩИНА В МИРЕ», — закончил Джим.
Они уставились друг на друга.
— Разве в аттракционы Луна-Парка входит «Самая прекрасная женщина в мире», Вилл?
— Ты когда-нибудь видел в луна-парках женщин, Джим?
— Видел кикимор. Но как же эта афиша утверждает…
— Ладно, кончай!
— Ты злишься на меня, Вилл?
— Нет, просто… хватит об этом!
Ветер выхватил афишу из их рук.
Она взлетела над деревьями и скрылась, исполнив залихватское коленце.
— Все равно неправда это, — выдохнул Вилл. — Не бывает луна-парков так поздно в году. Чертовская ерунда. Кто захочет туда ходить?
— Я. — Джим спокойно стоял, окутанный мраком.
«Я», — подумал Вилл, и глаза его видели блеск гильотины, гармошки света среди египетских зеркал, сернокожего дьявола, потягивающего лаву, словно крепкий чай.
— Эта музыка… — пробормотал Джим. — Каллиопа. Они прибудут сегодня ночью!
— Луна-парки прибывают на восходе.
— Ага, но как насчет давешнего запаха лакрицы и сахарной ваты?
И Вилл подумал о запахах и звуках, которые несла из-за темнеющих домов воздушная струя, о мистере Тетли, который стоял, прислушиваясь, рядом со своим деревянным другом-индейцем, о мистере Кросетти со слезинкой на щеке, о шесте над входом в парикмахерскую, чей красный язык скользил по кругу, выходя из ниоткуда и уходя в бесконечность.
Зубы Вилла выбили дробь.
— Пошли домой.
— Мы уже дома! — удивленно воскликнул Джим.
Потому что, сами того не зная, они уже поравнялись со своими домами и теперь пошли по дорожкам порознь.
Взойдя на крыльцо, Джим наклонился над перилами и тихо окликнул:
— Вилл. Ты не сердишься?
— Очень надо.
— Мы целый месяц не станем ходить по той улице, мимо того дома, мимо Театра. Целый год! Клянусь.
— Конечно, Джим, конечно.
Они стояли, взявшись за дверные ручки, и Вилл поглядел на крышу Джимова дома, где в обрамлении холодных звезд поблескивал громоотвод.
Будет гроза. Не будет грозы.
Будет ли, нет ли — он был рад, что на крыше у Джима торчит эта роскошная штуковина.
— Спокойной ночи!
— Спокойной!
Две двери хлопнули в одно время.
Глава восьмая
Вилл отворил дверь и снова закрыл. На этот раз тихо.
— Так-то лучше, — произнес голос его матери.
В раме дверей в гостиную Вилл видел единственный театр, который трогал его сейчас, знакомую сцену, где его отец (уже дома! какой же крюк сделали они с Джимом!) сидел с книгой в руках, читая пустые интервалы. В кресле возле камина мать вязала, что-то мурлыча про себя.
Его тянуло и не тянуло к ним, он видел их близко, видел в удалении. Внезапно они показались ему ужасно маленькими в слишком большой комнате, в слишком большом городе, в непомерно огромном мире. В этой незапертой комнате они были ничем не защищены от всего, что только могло вторгнуться в дом из ночи.
«Включая меня, — подумал Вилл. — Включая меня».
И он вдруг полюбил их сильнее маленькими, чем любил, когда они представлялись ему большими.
Пальцы матери мелькали, губы считали петли, он в жизни не видел более счастливой женщины. Вспомнилась теплица в зимний день, густая зеленая листва, раздвинув которую он увидел одиноко розовеющую в этих джунглях кремовую оранжерейную розу. Разве не похоже на его мать, пахнущую свежим молоком, счастливую в своем бытии, в этой комнате.
Счастливая? Но как и почему? Вот тут же, рядом, — смотритель, служащий библиотеки, чужанин, уже не в форменной одежде, однако лицо его — по-прежнему лицо человека, который чувствует себя счастливее, когда вечерами в глубоких мраморных склепах один шуршит метлой в прохладных коридорах.
Глядя на них, Вилл спрашивал себя, почему эта женщина так счастлива и этот мужчина так грустен.
Его отец уставился в огонь, свесив вниз одну руку. Рука эта держала скомканный лист бумаги.
Вилл моргнул.
Он вспомнил, как ветер уносил снующую между деревьями светлую афишу.
Точно такого цвета листок скомкала рука отца, скрывая буквы рококо.
— Привет!
Вилл вошел в гостиную.
Тотчас лицо мамы озарилось улыбкой, такой же светлой, как пламя в очаге.
А отец вздрогнул и недовольно посмотрел на Вилла, точно застигнутый за каким-то предосудительным действием.
Вилл хотел сказать: «Привет, что ты думаешь об этой афишке?..»
Но отец торопливо заталкивал ее куда-то под обивку кресла. Тем временем мама принялась листать библиотечные книги.
— О, отличные книги, Вилл!
И Вилл, на языке которого вертелись слова «Кугер и Мрак», сдержался и сказал:
— Надо же, ветер какой, он буквально нес нас до дома. На улицах полно порхающей бумаги.
Отец никак не реагировал на его слова.
— Что нового, пап?
Рука отца по-прежнему пряталась в недрах кресла. Он обратил на сына слегка озабоченный, очень усталый взгляд серых глаз.
