Что-то страшное грядёт - [7]

Ну да.

Этот лед. И эта изящная полость, струящиеся вдоль изгибы пустоты внутри льда. Это прекрасное ничто. Изысканные очертания тела незримой русалки, не убоявшейся ледяного плена.

Лед был холоден.

Пустота внутри льда — горячая.

Ему захотелось уйти, поскорее уйти.

Но в этот странный вечер Чарлз Хэлоуэй долго стоял, глядя через окно внутрь пустой лавки, глядя на козлы и на ждущий своего содержимого холодный арктический гроб, который светился в полутьме точно этакий огромный алмаз «Звезда Индии»…

Глава шестая

Джим Найтшейд, нисколько не запыхавшись, остановился на углу Мэйна, лаская взглядом лиственные сумерки Гикори-стрит.

— Вилл?..

— Нет! — Вилл остановился, удивляясь резкости собственного голоса.

— Это же рядом. Пятый дом от угла. Всего одну минуту, Вилл, — мягко умолял Джим.

— Минуту?.. — Вилл скользнул взглядом по Гикори-стрит. Улице, на которой помещался Театр.

Вплоть до минувшего лета это была самая обыкновенная улица, где по мере созревания они воровали груши, сливы и абрикосы. Но в конце августа, когда мальчики по-обезьяньи карабкались за кислейшими яблоками, произошло «то», что изменило дома, вкус плодов, изменило самый воздух в гуще шепчущихся деревьев.

— Вилл! Ну же. Может, там происходит что-то, — прошипел Джим.

Может быть, что-то… Вилл глотнул и почувствовал, как пальцы Джима дергают его руку.

Потому что перед ним была уже не улица с яблоками, или сливами, или абрикосами, а был только дом с окном в торце, и это окно Джим называл сценой с поднятым занавесом — то бишь занавеской. И в этом помещении на этой странной сцене были актеры, которые произносили таинственные слова, говорили что-то, смеялись, вздыхали, чаще бормотали и шептали, шептали, и в этом шепоте Вилл не мог ничего разобрать.

— Только один последний разок, Вилл.

— Ты знаешь, что он не будет последним.

Лицо Джима порозовело, щеки разрумянились, глаза горели зеленым огнем. Вилл вспоминал тот вечер, как они рвали яблоки и Джим вдруг тихо воскликнул:

— Смотри!

И Вилл, цепляясь за ветки, прижимаясь к стволу, охваченный возбуждением, уставился на Театр за окном, на эту диковинную сцену, где ничего не подозревающие люди сбрасывали через голову рубашки, роняли на ковер одежду и в безумно-трепетной наготе, напоминая дрожащих лошадей, протягивали руки вперед, чтобы трогать друг друга.

«Что они делают! — подумал тогда Вилл. — Почему смеются? Что с ними творится, что?»

Хоть бы погасили свет, говорил он себе.

А сам продолжал прижиматься к ставшему вдруг скользким стволу, не сводя глаз с яркого окна, с этого Театра, слушая доносящийся оттуда смех, покуда онемевшие пальцы не разжались сами, он соскользнул вниз, упал и лежал, оглушенный, потом встал, глядя в темноте на Джима, который все еще цеплялся за ветку наверху. Лицо Джима, словно озаренное светом очага — щеки пылают, рот раскрыт, — было обращено к окну. «Джим, Джим, спустись!» Но Джим не слышал. «Джим!» Когда же Джим наконец посмотрел вниз, он увидел там какого-то нелепого чужака, который призывал его поступиться жизнью и спуститься на землю. Вилл тогда убежал — убежал один, думая обо всем, не думая ни о чем, не зная, что думать.

— Вилл, будь другом…

Вилл смотрел на Джима, который стоял перед ним, держа в руках библиотечные книги.

— Мы сходили в библиотеку. Может быть, этого хватит?

Джим покачал головой.

— Отнеси за меня. — Он отдал Виллу свои книги и мягко затрусил под сенью перешептывающихся деревьев.

Миновав три дома, оглянулся.

— Вилл? Знаешь, ты кто? Старый, паршивый, тупой англиканский баптист!

С этими словами он исчез.

Вилл прижал к груди книги, влажные от его ладоней.

«Не оглядывайся! — велел он себе. — Не буду! Не оглянусь!»

И глядя только туда, где был его дом, он зашагал в ту сторону. Быстро зашагал.

Глава седьмая

На полпути к дому Вилл ощутил за спиной частое дыхание какой-то тени.

— Театр закрыт? — спросил он, не оглядываясь.

Джим молча вышагивал рядом с ним, наконец произнес:

— Никого дома.

— Тем лучше!

Джим сплюнул.

— Паршивый баптистский проповедник, вот ты кто!

Внезапно из-за угла выскользнуло перекати-поле, большой рыхлый мяч из светлой бумаги несколько раз подпрыгнул, потом прижался, вздрагивая, к ногам Джима.

Смеясь, Вилл схватил бумажный ком, расправил и подбросил вверх. Тут же он перестал смеяться.

Глядя, как светлый листик, шурша, порхает между стволами, мальчики вдруг похолодели.

— Постой… — медленно произнес Джим.

В ту же секунду они сорвались с места, крича:

— Не порви его! Осторожно!

Бумага билась в их руках словно барабан.

«ОТКРЫТИЕ ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТОГО ОКТЯБРЯ!»

Губы их шевелились, выговаривая буквы, набранные шрифтом рококо.

— Кугер и Мрак…

— Луна-Парк!

— Двадцать четвертого октября! Это завтра!

— Исключено, — сказал Вилл. — После Дня Труда закрываются все луна-парки…

— Дудки! Тысяча чудес! Смотри! «МЕФИСТОФЕЛЬ, ГЛОТАТЕЛЬ ЛАВЫ»! «МИСТЕР ЭЛЕКТРИКО»! «ЧУДОВИЩНЫЙ МОНГОЛЬФЬЕР»!

— Воздушный шар, — заметил Вилл. — Монгольфьер — это воздушный шар.

— «МАДЕМУАЗЕЛЬ ТАРО»! — продолжал читать Джим. — «ВИСЕЛЬНИК», «ДЬЯВОЛЬСКАЯ ГИЛЬОТИНА»! «ЧЕЛОВЕК С КАРТИНКАМИ»! Ух ты!

— Какой-нибудь старый чувак с татуировкой.

— А вот и нет. — Джим жарко дышал на бумагу. — Он