Что такое буддизм? Как жить по принципам Будды - [13]

Большую часть последнего года в Дхарамсале я провел за изучением буддийского учения о пустоте, изложенного в Руководстве Шантидэвы и тибетских комментариях к нему. Теоретически я понимал, что значит «пустота», но это практически никак не влияло на реальный опыт моего существования. Одним жарким днем после занятий я сидел в тени дерева, растущего ниже того места, где стояла Библиотека, то глядя на туманные равнины, то пытаясь медитировать. Внезапно я ощутил себя погруженным в интенсивный, бесконечный поток самой жизни. То смутное и притупленное ощущение самого себя, которое постоянно присутствовало каждый раз, когда я закрывал глаза, сменилось чем-то чрезвычайно насыщенным и текучим. Как если бы кто-то отпустил тормоз, препятствовавший работе двигателя, и тут же вся машина наполнилась пульсирующей жизнью. Только мои ощущения были совершенно тихими и спокойными. Я разрушался и распадался на части, но, одновременно, вновь собирался и перераспределялся. Я безошибочно ощущал движение по некой траектории, но при этом совершенно никуда не двигался. Я помню, что то ли во время, то ли вскоре после этого опыта, который, возможно, продлился не более нескольких секунд, я сказал сам себе: «Я не стремлюсь к чему-то. Я не стремлюсь к ничто. Пустота – бесконечность вещей».

Это напомнило мне о времени, когда я в возрасте пяти или шести лет стоял на краю пруда в деревне Саратт, держа за руку свою мать. «Представь, что в метре от берега сидит лягушка, – сказала она. – Если бы каждый ее прыжок равнялся половине предыдущего, сколько бы ей потребовалось прыжков, чтобы добраться до воды?» Теперь я понимаю, что этот детский вариант известного парадокса Зенона, риторически усиленный идеей разрушающегося непостоянства г-на Гоенки и буддийской доктриной пустоты, был предтечей «бесконечности вещей».

Я тогда жил во флигеле Райского дома, бывшего британского владения, стоящего на высоком лесистом гребне холма выше Маклеод Гандж. Мне нравился бодрящий горный воздух, веселили банды черномордых лангуров, радовали глаз синие и белые гималайские сороки. Поблизости, в небольшой хижине, жил геше Рабтен, учитель, у которого я учился и кем я восхищался. Вскоре я вслед за ним поехал в Швейцарию, чтобы изучать буддийскую философию. В Райском доме также располагалась небольшая община последователей медитации випассаны, с которыми я сидел утром и вечером, концентрируясь на своем дыхании и охватывая вниманием все тело от головы до пят.

Однажды в вечернем сумраке, когда я возвращался к себе домой по узкой тропинке через сосняк, неся синее пластмассовое ведро с расплескивающейся водой, которую я только что набрал в близлежащем источнике, я внезапно остановился, пораженный неожиданным чувством абсолютной таинственности всего окружающего. Как будто я вознесся на гребень большой волны на поверхности океана самой жизни, что позволило мне впервые в жизни поразиться тому, насколько удивительно то, что существует именно что-то, а не ничто. «Как, – спросил я себя, – человек может не понимать этого ? Как можно жить, не дав на это ответ? Почему раньше я не замечал этого!» Я помню, как стоял, дрожа и потеряв дар речи, со слезами на глазах. Затем я отправился дальше, пока не наступила ночь.

Я ощущал дискомфорт от осознания возникшей пропасти между тем, что я изучал, и чем-то, что произошло лично со мной и что представлялось мне жизненно важным. В знакомых мне буддийских текстах, казалось, не упоминались и тем более не оценивались подобные переживания. Я не находил ни одного слова в тибетском языке, которое могло бы описать мой опыт. И когда я рассказал о нем англоговорящему ламе Еше, харизматичному ученику геше Рабтена, у которого было много последователей среди западных приезжих в Непале, мне показалось, что он не понял, о чем я говорю и почему придаю этому такое большое значение. Что было важней? Священные писания буддизма, которые мне преподавали глубоко уважаемые мной люди? Или мои собственные смутные догадки, которые вместо того, чтобы давать ответы, казалось, только поднимали еще больше вопросов? Я верил (или хотел верить), что этот конфликт мог бы разрешиться, если бы я еще усерднее учился и практиковал. Будучи молодым новичком двадцати трех лет, я склонялся больше доверять мудрости традиции, чем своему несовершенному пониманию.

...

Я ощущал дискомфорт от осознания возникшей пропасти между тем, что я изучал, и чем-то, что произошло лично со мной и что представлялось мне жизненно важным. Я не находил ни одного слова в тибетском языке, которое могло бы описать мой опыт. Я верил (или хотел верить), что этот конфликт мог бы разрешиться, если бы я еще усерднее учился и практиковал

4. Скользкий угорь

ЛИЦО ГЕШЕ РАБТЕНА походило на обтесанный камень. Когда бы вы ни входили в его покои, он всегда сидел на кровати, раскачиваясь из стороны в сторону и перебирая четки. Затем он поднимал глаза и пронзал вас холодным, как сталь, взглядом. Это заставляло меня нервничать: мне казалось, что я не могу ничего от него скрыть. Наиболее точным определением геше было бы слово пустой. Но именно этому он обучал нас: личность – это только мимолетное соединение бренных элементов тела и сознания; нет ничего постоянного, устойчивого, реального. Тем не менее, геше был самим воплощением реальности и постоянства. Это был человек, весь вид которого говорил о его мощной индивидуальности.