Что с тобой случилось, мальчик? - [2]

дедушка. Когда потом, уже поздно осенью, в конце ноября, я так неожиданно для тебя исчез из дома, я жалел не о том, что не оставил тебе хотя бы записку (я боялся, что ты сразу отыщешь меня сам или подымешь на ноги милицию). Я ехал в поезде «Москва — Сухуми» и думал, что, если мне удастся осуществить мой план, ты никогда не узнаешь, какой я на самом деле. Я думал: погибну или сделаю что хочу, думал, что других вариантов нет. Смерти я не боялся. После всего того, что со мной было.

Ехал, жалел только о том, что ты так ничего и не поймёшь до конца.

Хорошо, что я тогда, перед тем как уйти из дома, не оставил тебе такой тетрадки. Иначе во что бы превратилась наша теперешняя жизнь? Ты спросишь: почему? Не торопись, читай дальше.

Теперь, если я получу наконец вызов и меня выпустят, поймёшь все.

Представляю, как ты будешь сидеть один и читать…

Ехал я тогда в поезде «Москва — Сухуми», вшивый поезд, хотя и фирменный, и, если по–честному, боялся: вдруг на какой‑нибудь станции войдёт милиция, заберут, отправят домой. Или куда похуже. И тебя боялся тоже. Помнишь, за год до моего побега, зимой, тебе кто‑то привёл заплаканную тётку, у которой исчезла дочь? И эти хмыри с Петровки, 38, не могли её найти, — без толку объявили всесоюзный розыск. А ты посмотрел на фотографию, поводил ладонью с закрытыми глазами сперва над картой Москвы, потом над картой Подмосковья, пальцем ткнул куда‑то, где станция Тучково, сказал: «По–моему, здесь, но я не уверен, не гарантирую».

А весной, когда растаял снег, её нашли мёртвую в канаве у станции Тучково, и к тебе потом приезжали из МУРа менты в штатском на чёрной «Волге», уговаривали сотрудничать, помогать разыскивать этих «подснежников». А ты отказался. Помнишь?

Так вот, я боялся, что ты и меня найдёшь ладонью по карте. Если хочешь знать, я сначала поехал в Таллинн, и не только чтоб тебя запутать.

Один хохлатый панк, с которым я познакомился на Пушкинской площади, сказал, что легче всего сделать то, что я задумал, в Эстонии; дал мне таллиннский телефон. Вот я и поехал в Таллинн, дозвонился по этому номеру, встретился в кафе с каким‑то лыжным тренером.

Тот потребовал тысячу, и не чего‑нибудь, а долларов. Я ему говорю: «Откуда они у меня, от сырости что ли? Я и долларов‑то никогда не видел».

Тогда он послал меня матом и ушёл, спасибо, что не донёс.

Таллинн я толком и не увидел, побывал лишь на Ратушной площади да в том кафе, где встречался с этим типом, ещё и заплатил за него. Мог бы, конечно, остаться на денёк, да ночевать негде, в гостинице дорого. К тому же там требуют паспорт, регистрируют.

Вечером уехал обратно в Москву. Утром вышел на вокзале, совсем близко от тебя.

Холодно. Есть хочется. Была мысль: бросить все, вернуться домой.

Я даже зашёл в автомат, хотел позвонить, будто бы из другого города. Да автомат оказался испорчен, проглотил единственную девушку. Ведь я все‑таки боялся, как бы с тобой чего не случилось, знал, что ты волнуешься.

Как чужой в собственном городе, сел в метро, доехал до Курского, запросто купил билет, тем более зима — не сезон. Поезд отходил вечером, деваться некуда, по залу ожидания бродила милиция. Поел в столовке на Садовом кольце, посмотрел дурацкий фильм в кинотеатре «Встреча». А оттуда, как ты знаешь, близко до дома, где живёт мать. Я все думал: позвонил ты ей или нет? А может, позвонил бабушке с дедушкой, ищешь меня? А вдруг совсем не ищешь? Ведь тебе трудно со мной, не такой уж я идиот, чтоб не понимать. Вот и освобожу всех вас от себя, да и себя от всего.

Ужасно тяжело думать обо всём этом, когда ходишь около вокзала, а в Москве уже горят фонари, люди густым потоком идут с работы на электрички, парочки встречаются в метро. А где‑то там, за кварталами домов, в разных местах города живут твои отец и мать и не подозревают даже, что через час их сын уедет навсегда…

Я сидел в пустом купе вагона, мимо окна поплыл перрон с провожающими. Я и боялся, что на ближайшей станции войдёт милиция, снимет меня, и немножко хотел этого.

Интересно, приходила ли тебе мысль попробовать найти человека ладонью в поезде, движущемся по стране?

В то утро я проснулся на своей верхней полке оттого, что внизу у столика завтракали два человека — муж и жена. Они, наверное, сели где‑нибудь в Туле или в Курске.

Разделывали жареную утку, чистили яйца, звякали ложками в стаканах.

Я полежал–полежал, потом надел джинсы и спрыгнул вниз.

Женщина, толстая и красная, как свёкла, взглянула на меня, пригласила:

— Подсаживайся.

Я кивнул, поблагодарил. Но сначала вытащил из бокового отделения сумки мыльницу с мылом, зубную щётку с пастой, взял полотенце и отправился умываться.

Потом ты мне говорил, что, когда обнаружил, что нет зубной щётки, нет твоей дорожной сумки, ты догадался, что я куда‑то уехал, а не зарезан на улицах Москвы, не попал в милицию.

Догадался ты правильно. Только не о самом главном.

Ну вот, когда я умылся и вошёл обратно в купе, стал надевать ковбойку, свитер, женщина сказала:

— До чего же ты худой! Как дистрофик! Садись.

Они уже кончили есть, все убрали, только на чистом

клочке газеты оставили мне кусок утки с хлебом, крутое яйцо да остывший стакан чаю.