Что-нибудь светлое… - [74]

Лея кивнула.

— И еще. — Беркович задал последний вопрос, уже выйдя на лестничную площадку. — У тебя есть враги? В школе сложные отношения? Человек, которого ты ненавидишь или который ненавидит тебя?

Лея хотела спросить, зачем Берковичу это знать, он видел по ее лицу, что вопрос вертелся у нее на языке. Но она только покачала головой, сказала коротко: «Нет» и тихо закрыла дверь, Беркович и попрощаться не успел.

* * *

— От психолога они отказались, — сообщил Хутиэли. — Социальная служба предлагала…

— Я знаю, — рассеянно сказал Беркович. — Имеют право, верно?

Социальная служба работала независимо от полиции, но информировала комиссара о результатах своей деятельности. Социальные работники обычно приходили в дома, где кто-то погибал в авто— или авиакатастрофах, терактах, сводил счеты с жизнью. Родственники жертв семейного насилия тоже были в списках у работников социальной службы. И, конечно, родственники жертв убийств — хотя, как Беркович успел заметить за годы службы в полиции, эта категория граждан обычно не очень охотно вступала в контакт с социальными работниками. Одно время он раздумывал над этой странностью, потом решил, что, видимо, для родственников убитого этот человек как бы и не умер еще. Точнее, не умер окончательно, пока есть надежда, что убийцу найдут и посадят за решетку. Он видел несколько раз, как после оглашения приговора убийце близкие родственники жертвы будто «слетали с катушек», чего с ними не происходило во время расследования и судебного разбирательства, длившегося порой долгие месяцы, когда можно было уже и в себя прийти, и свыкнуться с мыслью, что сына, мужа, жены или кто там становился жертвой убийцы, давно нет на свете. Однако катарсис наступал, когда судья заканчивал читать текст приговора. Будто только теперь до матери или жены жертвы доходило: все, конец. Если раньше им что-то в этой жизни напоминало о присутствии любимого человека — следователь, адвокаты, судьи, — то теперь все кончено, и дух покойного навечно покинул земные пределы…

Беркович понимал необходимость психологической поддержки, но очень не любил ситуации, когда социальные работники навязывали помощь там, где нужно было тихо постоять в стороне или вообще не вмешиваться, не пытаться ускорить «работу» времени, которое одно только и могло примирить мать, отца или жену погибшего с реальностью, в которой его больше нет и никогда не будет.

— Рина Альтерман — сильная женщина, — сказал Беркович, пытаясь сгладить неловкость, возникшую, когда он прервал комиссара на полуслове. — К тому же, у нее есть подруга, которая сможет если не утешить ее, то хотя бы поддержать.

— Я вообще считаю, что это глупо, — неожиданно заявил Хутиэли. — Я имею в виду социальные службы. Если человек один, то конечно… И даже тогда в одиночку справиться с горем легче, чем с посторонним человеком, который изображает участие.

— Я думал, что вы… — удивился Беркович, и комиссар перебил его:

— Ты думал, я стану говорить, что Рина поступила неправильно, спустив социальную работницу с лестницы?

— А она… — еще больше удивился Беркович. Он мог представить, как Рина устало качает головой и говорит: «Спасибо, я в вашей помощи не нуждаюсь», но чтобы… Может, комиссар преувеличивает?

— Именно спустила с лестницы! Социальная работница — Эти Кирман — подала жалобу.

— И вы собираетесь…

— Нет, конечно. Просто имей это в виду, Борис.

Разговор происходил в кабинете комиссара, куда старший инспектор заглянул, вернувшись от Альтерманов, чтобы узнать новости. В сумке у него лежали три предмета, условно названные куклами, и Беркович торопился передать их в криминалистическую лабораторию, где его дожидался Рон, недовольный тем, что опять не может уйти с работы вовремя. Сказать комиссару о куклах сейчас или… Конечно, «или» — не делиться же с Хутиэли нелепой идеей о ритуале вуду, ради совершения которого куклы были изготовлены. Кем? Матерью? Дочкой? Самим Натаном?

— Подозреваемых по-прежнему нет? — вскользь поинтересовался Хутиэли, когда Беркович уже выходил из кабинета.

— Нет, — покачал головой старший инспектор и закрыл за собой дверь, отсекая дальнейшие расспросы.

* * *

— Во-первых, — сказал Рон, рассматривая разложенных на столе кукол. Когда он включил подсветку снизу и мощные верхние лампы, куклы перестали быть узнаваемы. Тени придают предмету живой вид, делают предмет элементом нашего мира. Недаром человек, лишенный тени, лишается части себя, как в пьесе Шварца, которую Беркович читал и перечитывал много лет назад, вживаясь в образ мечтательного и, в то же время, рассудительного Христиана-Теодора и всем своим существом отвергая неприятный образ Теодора-Христиана.

— Во-первых, — повторил Рон, выпрямившись и повернувшись к Берковичу, стоявшему у него за плечом, — на этих штуках никогда не было одежды. Обычно куклы…

— Да-да, — быстро сказал Беркович. — Я понимаю. Что еще?

Хан почесал переносицу.

— Все три изготовлены из камня. Вес разный. В порядке увеличения: триста двадцать три грамма, пятьсот двенадцать и третья — семьсот шестьдесят один грамм.

Марина, Ким и кукла без имени.

— Фредди Крюгер, — сообщил Хан, — тяжелее других. Килограмм и четыреста восемьдесят шесть граммов.