Откуда взялась эта мысль? Беркович понимал, что чаем его угощать не будут. Женщина только что потеряла мужа, а дочь вообще не в курсе, она еще не вернулась из школы. Разговор предстоит тяжелый, если вообще хозяйка сможет говорить.
Тяжело вздохнув, старший инспектор открыл дверь в кухню.
* * *
Женщина стояла к нему спиной и тщательно мыла в раковине посуду. Руки двигались медленно, вода брызгала на цветастое ситцевое платье, короткое, насколько позволяли приличия. Движение рук завораживало: женщина, похоже, не посуду мыла, чтобы занять себя и не думать о страшном, а совершала важный ритуал, шаманский обряд, способный если не вернуть мужа к жизни, то хотя бы изгнать из квартиры дурные мысли, дурные намерения и возможные дурные поступки.
Беркович осторожно прикрыл за собой дверь, оставив в коридоре Кармона, очень хотевшего послушать, как старший инспектор будет говорить с вдовой, которая, возможно, станет единственной подозреваемой, потому что… да просто потому, что, кроме нее и мужа, никого в квартире не было.
Беркович кашлянул. Женщина опустила в раковину тарелку, осторожно, медленно опустила, будто драгоценность, так же медленно сначала вытерла руки висевшим над краном вафельным полотенцем, аккуратно повесила полотенце на крючок и только потом — медленно, будто каждое движение давалось ей тяжело, — обернулась.
— Извините, — с неожиданным для себя стеснением в голосе проговорил Беркович. Проговорил, а не сказал — слова почему-то с трудом складывались из звуков. — Мое имя Борис Беркович, я старший инспектор полиции.
— Вы говорите по-русски, — с радостью, которую она не старалась скрыть, произнесла женщина. — Я боялась, что придется давать показания на иврите. Я знаю язык, умею общаться, но если нужно, чтобы было понятно каждое…
Фраза утомила ее, и женщина замолчала на полуслове, взглядом показала Берковичу на табурет у кухонного стола, покрытого кремового цвета клеенкой. Подождала, пока старший инспектор положит на стол сумку (Беркович едва удержался от искушения достать бутерброды и перевести разговор в иную, более человечную, что ли, плоскость), сядет на табурет и прислонится к стене, будто откинется на спинку стула. Только после этого хозяйка все так же медленно опустилась на табурет напротив Берковича, положила на стол руки (пальцы едва заметно дрожали) и подняла на старшего инспектора взгляд, в котором читался единственный вопрос, требовавший немедленного ответа: «За что?».
Глаза были голубыми, Беркович никогда не видел таких ярких голубых глаз — будто открылось перед ним окно в небо, и он понял, что затруднений с этой женщиной не будет, говорить с ней можно прямо, обо всем, ничего не скрывая. Даже то, что, вообще-то, составляло тайну следствия. Если у следствия когда-нибудь появятся тайны.
— Давно в стране? — задал Беркович самый банальный из всех банальных вопросов, назначение которого было в том, чтобы сломать лед. Но сейчас льда не было, и вопрос приобрел тот единственный смысл, какой и должен был иметь. Никаких подтекстов. Все мы когда-то сюда приехали, кто раньше, кто позже. Если она задаст этот вопрос ему, он сразу ответит, и между ними возникнет полное понимание — как опознание «своего».
— Четырнадцать лет, — глаза смотрели, не отрываясь, впечатление было таким, будто в голубом глубоком небе появилась маленькая тучка, которая начнет разрастаться и разродится грозой или дождем, если не произнести волшебное слово… какое?
— А я — восемнадцать, — сообщил Беркович. Блокнот с бланками протокола допроса свидетелей лежал в сумке, нужно было его достать, положить на стол и ручку вытащить из кармана, спросить, как положено, имя, номер удостоверения личности…
— Знаете, — сказал Беркович, — когда мы приехали с мамой и отцом… отец умер через год, а мама живет в Петах-Тикве, и у меня редко получается ее навестить… Да, так я хочу сказать, что тогда и не думал, что стану полицейским.
— Нравится? — спросила она. Тем же тоном она задала бы тот же вопрос, если бы Беркович представился инспектором министерства просвещения.
— Да.
Женщина кивнула. Что она хотела сказать? Что полицейские — тоже люди? Или что нравиться может любая работа, если делать ее хорошо, а хорошо делать свое дело можно лишь тогда, когда работа нравится, и в этом заколдованном круге нет никакого противоречия?
— Моя фамилия Беркович, — повторил старший инспектор, так и не сумев отвести взгляда. Ему казалось, что теперь он до конца разговора привязан к ее глазам, к тучке на голубом небе, к молниям, которые обязательно сверкнут, когда он спросит о главном. — А вас зовут…
— Рина, — голос прозвучал удивленно, будто женщина то ли впервые называла свое имя вслух, то ли не понимала, как мог следователь не знать ее имени, ведь он наверняка справился у полицейского, стоявшего за дверью, а тот уже задавал этот вопрос.
— Рина Альтерман? — уточнил Беркович.
Ответа он не услышал, да и что она могла ответить на вопрос, который посчитала риторическим?
— Натан… — сказала она. — Я не понимаю…
Грозовые тучи в ее глазах скрыли голубизну неба. Сейчас начнется ливень, и разговаривать станет невозможно.