Что касается - [2]

от летучей тоненькой белизны

удержав блеск.

«С незнакомыми именами...»

С незнакомыми именами

на устах – до оскомины

я скитаюсь, хотя едва ли

понимаю топонимы.

Запинаясь, ангелы пели

над полями полыни.

Пусть по Волге плывут колыбели.—

Колыбели поплыли.

«А между тем еловый куст...»

[фрагмент поэмы «Нескончаемые сетования»]

А между тем еловый куст

чернел на жёлтом скате неба.

И поскользь лыж, их скрип и хруст

по загрубевшей корке снега

я слышал, палками стуча.

А у Мелецкого свеча

в окне приветливо горела

вдали, деревни на краю.

Трещит камин. Там водку пью.

Стоит передо мной тарелка.

Часы задумчиво идут.

Собаки головы кладут

мне на усталую коленку.

Втыкаю вилку в огурец.

И Даша разговор сердец

закидывает втихомолку…

Мелецкий снял с гвоздя двустволку,

словно трагический артист.

Его пример – другим наука.

Я говорю себе: «А ну-ка

попробую и я, как он».—

Выглядываю: в чёрном поле

ни огонька. Ослеп я что ли? —

Одна лишь вьюга за окном.

«Много книжек читал я в родной стороне...»

Много книжек читал я в родной стороне:

много букв, много слов, много мнений.

Ничего не унёс я в своей котоме,

уходя в непогоду и темень.

В это утро упрёков, утрат и тревог,

в пустоту бесполезных терзаний

лезут пятна рябин и бригады грибов,

сопрягаясь в багряный гербарий.

Приблизительно так. Приблизительно всё.

По просёлку трясётся автобус.

Сквозь рассветную мглу на опушки лесов

тупо смотрит проезжий оболтус.

Много книг и брошюр он в родной Костроме

прочитал и забыл без последствий.

Ничего не случилось в его голове.

Только дождик да ветер осенний

торопливо стучится в слепое окно,

как сосед бьёт в окошко слепое, —

знать, машина пришла, знать, открыли сельпо,

как сказал бы Гандлевский-Запоев.

Неужели опять обретать атрибут,

утеряв предикат пререканий?…

В поле ветер метёт ярлычки мёртвых букв,

составляя последний гербарий.

«Древнее живое имя рек и морей...»

Древнее живое имя рек и морей

ветром протянуло в золотых облаках.

Вышел на прогулку молодой иерей,

смотрит с косогора на красивый закат.

Вышел на поляну многотравный июль,

вынул из тумана молодой нож луны.

Надвое на западе разрезал лазурь,

нагло улыбаясь – почти до хулы.

Но хотя повсюду безбожная власть,

много тут и проса, и ржи, и овса.

Всякая святая еда удалась,

всякое дыхание – хвалит Творца.

Светом лучезарным просиял эмпирей.

Ветер надувает облаков каскад.

Долго с косогора молодой иерей

смотрит, улыбаясь, на родной закат.

Океанов имя, островов, гор и льдов

протянулось ветром вдоль осенних широт.

Люди мы смиренные – так дай же нам Бог

краешек святыни от осенних щедрот.

Даже вот сливовое варенье – и то

можно облизнуться – для души западня.

Многие пытаются и это, и то —

одна только умница моя попадья.

Можно соблазниться, над полями летя,

взглядом погружаясь в золотой эмпирей.

Тоже собралась там облаков лития,

дымом поедая рыб и зверей.

Там на речке с удочкой старик-пионер

курит самокруточку, чудак-самодур.

Постоял в раздумье молодой иерей

и вернулся к матушке – пить самовар.

«Владивосток, понимаешь, Мукден да Харбин...»

Владивосток, понимаешь, Мукден да Харбин.

Всё не так просто, Господи, трудно-то как!

Вот и скитаемся где-то, вот и скорбим.

Суд на земле, а адвокат в облаках.

В Иерусалиме по вирусологии был конгресс.

Те же проблемы, только другим языком.

Где дефицит иммунитета пролез —

всюду ущерб и всюду нарушен закон.

Где моя alma mater? – В Алма-Ате.

Эвакуация, знаешь, сума да тюрьма.

Я по большому секрету скажу тебе:

подозреваю, что теорема Ферма не верна.

Если бы это открылось – всему конец.

Что мы умеем? – только молоть языком.

Всюду проблемы. Какой-то зыбкий контекст,

где узелок ты вяжешь за узелком.

Вряд ли тебе это важно. И ты права.

Вон вернисажи, тусовки – весело как!

Есть у художника, скажешь, своя тропа?

Всё не так просто, Господи, если бы так!

«Опушкой пробегают волки...»

[фрагмент поэмы «Нескончаемые сетования»]

Опушкой пробегают волки,

и звёзды сыплются из глаз.

А гости выпивают водки

и клеят рифмы между фраз.

Вот легкомыслие! – Куда же

нас заведёт оно? – У Даши

дрожит тревога на губах.

Прищурившись, она собак

почёсывает и поглаживает…

И я не знаю, что там дальше,

ищу грибы средь леса букв.

О моём шурине

В пространствах холодных, где фары в метели дымят

и в метеосводках на завтра лишь феня да мат,

нигде до заправки ни пса, ни жилья – только лес,

и парень поёт, загребая толчками колёс

под брюхо, как раненый лось.

Нигде ледяного мотеля в сугробах под дверь,

под мёртвые окна. – Порой только чёрная ель

метнётся с дороги, завидев фар прыгнувший свет.

Он крутит настройку – по радио хрипы и свист.

Он сам кое-как себе Биттлс.

А то и «ламбаду». Он каждые десять минут

закуривает, – так в кабине истошная муть

висит и мотается в запертых стёклах,

и дует горячая топка,

и клонит заснуть.

Мой шурин отнюдь не такой был помятый шофёр.

Он красные дюны без шума на память прошёл.

Другой бы ослаб в одиночку сосать валидол —

подписку на смерть чтобы молча: давал – не давал,—

а в песенке вот она вам:

Un son do lon —

                          bada le.

Un son do lon —

                          bada la.

Un son do lon —

                          bada le.

Un son do lon-bada.

Лови этот звук и бросай ей, как мячик: – «На,

лови этот звук и сразу обратно мне

бросай этот звук!» – И так, пока снежная мгла