Что глаза мои видели. Том 1. В детстве - [43]

Лечил и навещал ее почти ежедневно «Доминикич», потерпевший аффронт, в качестве оператора, у адмирала Александра Дмитриевича. Вне этой специальности, он считался искусным врачом и имел большую практику в городе.

Кроме страсти «что-нибудь порезать», о чем я уже упоминал, у него была и страсть побалагурить и отпустить иносказательное словечко.

На расспросы мамы относительно бабушкиного здоровья он никогда не отвечал вполне серьезно и просто.

Ответы бывали в таком роде: «без нетерпения ожидаем 78-ой годочек», или «пока крепостные души при нас, — и душа при нас», а не то еще: «при Николае Павловиче жилось полегче».

В сущности, все эти словечки были очень метки, так как все знали, что бабушку совершенно замучили слухи о предстоящей «воле», о которой она слышать не хотела.

На лето «Доминикич» ей предписал полный покой и советовал вовсе не заниматься хозяйством, но она, обозвав его сумасшедшим, пуще прежнего стала наседать на управляющего, чтобы заведенный ею в Кирьяковке порядок ни в чем не нарушался.

С домашними, даже с мамой, она стала холодна, а под час, и раздражительна.

В город к ней стал часто наезжать на своей чалой, раскормленной одиночке ее «стряпчий» Панасеенко, с туго набитым портфелем под мышкой. С лицом, испорченным оспой и с бельмом на одном глазу, он, как-то, неожиданно появлялся и также неожиданно исчезал, не глядя по сторонам и никого не замечая.

Раз мама остановила его на крыльце и поинтересовалась узнать: какие у бабушки завелись дела?

Мама хорошо знала Панасеенко еще с тех пор, как, после смерти отца, ей пришлось «сдавать полк» новому полковому командиру, причем она должна была приплатить довольно значительную сумму. Все переговоры по этому предмету вел тогда Панасеенко.

Он не скрыл, что бабушка все пишет завещания, которые рвет на другой день. При этом он еще сообщил, что, по предложению «его превосходительства Николая Андреевича» (Аркаса), речь также идет о выкупе им в собственность имения Богдановки, состоящего в пожизненном ее владении.

Главный наследник, сын Петра Григорьевича, живущий в Петербурге, по словам Панасеенко, уже «сошелся с адмиралом». Оставались еще только наследницы в четырнадцатых долях: тетя Соня и наша мама. «С вами, даст Бог, тоже сойдутся»! — закончил он на прощание.

Само собою разумеется, что только впоследствии я понял смысл этой встречи мамы с Панасеенко. Мама, естественно, не посвящала нас в то время в свои деловые отношения и денежные дела.

В лето этого же года Николай Андреевич Аркас со всей своей семьей ожидался на побывку в Николаев.

Мама решила ждать их приезда в городе, чтобы, уже вместе, ехать к бабушке в Кирьяковку.

Мама очень любила тетю Соню; они выросли вместе и, до замужества, не разлучались.

В летах между ними разница была совсем незначительная, тетя Соня всего на год была моложе нашей мамы.

Позднее, из рассказов ее я узнал, как тетя Соня, неожиданно для всех, вышла замуж за Николая Андреевича Аркаса.

Он настойчиво за нею «ухаживал» и несколько раз делал ей предложения, но она каждый раз отказывала ему.

За то она сразу приняла предложение другого, тоже моряка, Ш-ва и свадьба должна была состояться тотчас по возвращении его из заграничного плавания. Но, почти накануне своего возвращения из заграницы, он прислал невесте своей отказ, мотивируя его тем, что чувства его изменились, а в них никто не волен.

Одновременно с этим, не заезжая из Севастополя в Николаев, он спешно перевелся в Балтийский флот.

Оскорбленная в своем самолюбии и в своих чувствах девушка поспешила выйти замуж за своего неизменного претендента, каким был и оставался Николай Андреевич Аркас. В оправдание поступка Ш-ва, которого все, и мама в том числе, считали вполне порядочным и крайне деликатным человеком, она всегда поясняла, что, как она узнала впоследствии от ближайших товарищей Ш-ва, и тут он поступил только благородно. Заграницей он как-то тяжело заболел, должен был предпринять длительное лечение и не счел уже возможным стать мужем горячо любимой им девушки.

Любопытно отметить, что Ш-в занял впоследствии очень высокое положение в морском ведомстве и очень способствовал служебной карьере Н. А. Аркаса.

Но тетя Соня избегала с ним встреч и никогда о нем не говорила.

Опустевший на лето бабушкин городской дом был уже давно готов для встречи дорогих гостей, когда, наконец, однажды, перед закатом солнца, громоздкий дорожный экипаж, невиданных дотоле в Николаеве размеров, запряженный восемью почтовыми лошадьми, при двух форейторах, кроме кучера, въехал к нам во двор.

Мама и тетя Соня, тут же, на крыльце, замерли друг у друга в объятиях. Обе были взволнованы, на глазах их были слезы.

Затем стала сыпаться, из разных углов вместительного экипажа, детвора разных возрастов.

Младший, Володя, был еще на руках у няни. Старшие два мальчика, Коля и Костя, были запылены, лица их были в причудливых узорах. Соня, бледненькая девочка лет пяти, выглядела одетой по дорожному куколкой.

Все, видимо, были утомлены дальней дорогой. Один Николай Андреевич в белой фуражке и белом кителе, выглядел свежим и бодрым.

Глядя на него, трудно было поверить, что ехали они на почтовых от самой Москвы, почти без передышки.