Что глаза мои видели. Том 1. В детстве - [17]

Бабушка, в конце концов, одобрила этот проект и даже писала по этому поводу кому-то письма, которые диктовала маме.

В то время, при существовании почтовой гоньбы исключительно на лошадях, должность губернского почтмейстера считалась довольно видной и, почему-то, прибыльной.

Проездом в Херсон, несколько месяцев спустя, перебираясь на место нового служения, Аполлон Дмитриевич с семьею задержался некоторое время в Николаеве.

Он, с женою своею Грацией Петровной (у нее, как у протестантки, было несколько имен, но она настаивала на Грации, находя его наиболее благозвучным), поселились в доме бабушки, а дети (в то время их было трое: две дочери и сын), с их немкой бонной, разместились у нас.

Эти дети, и особенно старшая «Маня», года на три старше моей сестры, были поразительно красивы.

Когда обращали на это внимание и говорили об этом, Аполлон Дмитриевич торжествовал. Самодовольно улыбаясь, он неизменно заявлял: «от Аполлона и Грации разве могло быть иначе»?!

Сам он очень напоминал своего отца, с его тонкими чертами лица, и был действительно красив, пока не располнел и не обрюзг. Грация же Петровна выглядела пышащею здоровьем, с ярким цветом лица, привлекательной дамой. Но, почему-то, она любила говорить о слабости своих нервов, о мигренях и недомоганиях.

Мама и Надежда Павловна находили, что это с ее стороны «одно кривляние» и что этим она корчит из себя «светскую даму».

Мне Грация Петровна нравилась. Я с любопытством разглядывал ее и находил, что ее шуршащие шелковые платья, которые она часто сменяла, очень шли к ней. Ее пепельно-рыжеватая, очень пышная шевелюра также казалась мне верхом изящества.

Дети (Маня, Женя и Тося, уменьшительное от Платона) вносили массу оживления в наш домашний обиход. Они и пели и танцевали очень забавно, чему, по-видимому, их учили.

Бабушка, к которой их приводили очень разряженными и завитыми и которой они однажды демонстрировали все свои таланты, причем Грация Петровна подыгрывала им на рояле, не одобряла такого «кривляния», и после не раз говаривала: «нашли чему учить, совсем ученые обезьянки»!

В тайнике своей шестилетней души я с этим никак не мог согласиться. «Обезьянки» решительно завладели моим вниманием. Особенно очаровательною казалась мне старшая- «кузина Маня». Она держала себя совсем, как взрослая, в сознании своей неотразимой привлекательности.

Она, действительно, была, оставаясь и в зрелом возрасте, настоящею красавицей.

Я едва смел целовать ее, причем ужасно волновался и долго потом переживал эти минуты блаженства.

Мой однолеток Тося, с которым я очень сдружился, (при расставании мы обещали «писать письма» друг другу), возбуждал во мне, несмотря на мое восхищение его талантами, некоторое ревнивое чувство.

Рядом с ним я чувствовал себя и увальнем и уродом.

С их отъездом наш дом очень опустел. Я нацарапал Тосе (не без помощи сестры Ольги) одно, или два, письма, вскоре же после их отъезда в Херсон, не столько из дружбы к нему лично, сколько из-за тайного желания, чтобы «кузина Маня», которую в письме я уже храбро целовал, не забыла о моем существовании.

Я еще долго без волнения не мог думать о ней.

Взрослые мои кузины Люба и Леля (дочери «тети Лизы»), как-то всегда умудрялись подметить, когда чье-нибудь женское лицо мне особенно нравилось, и они принимались тогда, в один голос, изводить меня своими приставаниями: «влюблен, влюблен!»

Я при этом всегда ужасно краснел, чего-то стыдился и искренно негодовал на них в такие минуты.

Уже раньше он допекали меня этим.

Неподалеку от нас жило семейство Пикиных, где было много девиц. Старшая из них, совсем взрослая девушка, высокая, стройная, с большими, красивыми синими глазами, на матово-смуглом, всегда, как будто, грустном лице, мне необыкновенно нравилась, хотя я видел ее только у раскрытого окна, когда нам приходилось проезжать или проходить мимо их дома.

Мне могло быть тогда лет пять, с небольшим.

И вот, неизменно я требовал, когда мы катались в экипаже, или в санях, чтобы мы несколько раз проехали мимо их дома, или когда шли на прогулку пешком, не сворачивали бы по направлению к бульвару, или гостиному двору, раньше их дома.

Девушка, в конце концов, заметила меня и стала улыбаться мне своею светлою, и вместе грустною, улыбкой.

Я не подозревал тогда, что этой милой, высокой и стройной девушке, которая мне так нравилась, суждено стать скоро «моей тетей», что она будет целовать меня, а я, краснея, буду потуплять при этом глаза, не смея на нее взглянуть.

А, между тем, так случилось.

Полицмейстером в Николаеве был в то время Владимир Михайлович Карабчевский, родной брат моего покойного отца. Раньше он служил в том же уланском полку, которым командовал отец, но затем, женившись, получил должность, которая, по общему отзыву, как раз соответствовала его распорядительности и энергии.

Он бывал у бабушки только в высокоторжественные дни, а мама, одно время, с ним «совсем раззнакомилась».

Из себя он был представительный и видный, хотя лицо его было обрюзгло и далеко некрасиво. Но им можно было залюбоваться, когда он несся по городу в своей легкой пролетке, запряженной отличным рысаком в корню и донским скакуном в пристяжку. Он имел тогда вид бравый, внушительный и все на улице невольно провожали его глазами и называли его «молодцом». Говорили, что на пожарах, куда он мчался почему-то всегда стоя в пролетке, придерживаясь за плечо кучера, он бывал великолепен своею находчивою распорядительностью. Все городские водовозы, со своими бочками, строились им правильной шеренгой чуть не до самой реки, а «качать» ручные насосы он заставлял, без разбора, всех, собиравшихся «поглядеть на пожар», ротозеев. Раз он, в числе прочих, захватил какого-то заезжего губернского чиновника и заставил его «качать воду». Тот тщетно протестовал, потом безуспешно жаловался.