Что думал старый волк - [4]

Через года три вторично овдовел он в новой местности: волчица погибла на облаве. Суетливы волчицы, не терпится им, привычка у них путь открывать, детей вывести от опасности или от беспомощных детей врага отвести... Ну, и погибла, — не суйся, не разобравши дела.

Пришлось вновь семейного счастья искать. Больше года холостым прожил, дело не клеилось, — то на семейных нарывался, то на юных. Потом в том же районе, на его счастье, один матерой в капкан попал, а он его место занял и стал жить с серо-голубой статной волчицей. Не везло ему, — через 2 года, только первых детей на ноги поставили, она в первую же зиму тоже в капкан угодила. Опять все из-за того, что всегда впереди шла, — пустила бы переярка!..

Гончие и борзые вызывали тяжелые ненавистные воспоминания, — и не только потому, что, благодаря проклятым собакам, погибла его жена. Нет, тяжесть воспоминаний основана на более серьезных постоянных причинах, заключавшихся в том, что собаки эти лишали черную тропу ее уюта, не давая волку возможности ни летом, ни осенью скрыть свое местопребывание: как осенью гончие, так зимою снег, раскрывают человеку присутствие волка.

Матерому собаки страшны не столько силою, сколько напряженным беспокойством, которое они причиняют ему. Наедаться всласть — и то опасно. Помнится случай осенью: зарезал он с женою скорехонько годовалого теленка, отбившегося от стада. Еще еле светало, когда они нашли его в овраге по вопросительному жалобному мычанию. На двоих такой теленок — трехдневная порция, а они его сразу! Ну, — вода близко была. И пили же!..

Лежат в сладкой дремоте. Вдруг гончие повели, - к ним, к ним!.. А им не то, что бежать, - встать тяжело! Вот страха-то набрались! Надо на поле выбегать, а там наверняка, борзые. Ну, где ж с таким брюхом, - страх опять берет, и от него в желудке скверно, тошнота и слабость сделались... Спасение одно: гончим навстречу да мимо них мыском в следующий остров да в овраги, а борзые пусть за спиною ждут. Только этим и спаслись. Собаки до лежки дошли да опять взад следом, а этого обхода и полно, чтобы из острова куда надо выйти. От поля с борзыми избавились, а полянку все же пришлось пересекать. Тут с животом что делалось! Поди знай, на перерез откуда ни будь щуки эти могли вынырнуть. А одышка какая, легко ли! - пуда по два съели. До оврагов добрались; в долину попали да в речку. И поперек пошли на ту сторону - в пойму, а долго по течению плыли, плыли да воду прихлебывали - отошло. Причалили к берегу в заросли и на боковую, пока не отдышались. Стая до реки довела. Потявкали, погумкали, повизжали, - и замолкло все.

С сытым брюхом и матерому борзые не по вкусу, в угон-то все домахаешь до леса, а, ведь, поди знай, откуда нибудь наперерез еще свора, другая! Проклятые породы и та, и другая, ну, все же на борзых больше зла. Что с ними поделаешь? На утек пошел, так не на зубы, а на ноги надейся.

Странное дело: люди волков боятся, а волки людей. Какой-то страх держит при встрече с человеком, и норовишь либо к кусту привалиться, либо за бугор скрыться, а уж если на равнине, так во всю махать, а не то поплотнее лечь да пропустить человека.

Хуже нет, коли у человека ружье. Ох, как жжет оно! И сейчас чувствительны, особенно к погоде, два катышка, ударившие в лопатку десять лет тому назад.

Ко всему привыкаешь, ко всему приспособляешься, а к человеку не привыкнуть, всегда его боишься, а ненавидишь.

Паровоза с поездом и то не трусишь, знаешь, что он по своей дороге катит и никуда не свернет, грохочет, шумит, шипит и хрипит, гудит и огонь мечет, а привыкаешь.

Для гнезда и то не побоялся он с волчицею выбрать место вблизи железной дороги; никто и не подумал, что волки тут выводились.

Отойдешь ночью от логова шагов 300, на гладкий мох, и увидишь, как паровоз в искрах несется, а сзади вагоны окнами мелькают. До будки сторожевой 1/2 версты, - положим, стрелочник не охотник был. Не боялись поездов; осенью, бывало, выйдет вся семья на гладкое болото: паровоз прогудит, а в ответ волчий вой, - не утерпеть. Сидишь, страшилище-поезд несется, - хоть бы что, и сердце не тюкнет, как на дятла, что ли, смотришь, а доводись стрелочнику на путь выйти да остановиться против гладкого болота, так, небось, за дерево норовишь!..

Прожили хорошо в том болоте, с весны только жутко было. Не знали, что глухари там токуют. Провались они! Повадились охотники. С вечера другой раз придут, огонь разведут. Сколько беспокойства испытаешь! В это время дети малы были, — мать молоком кормила, можно бы ночью до зари спать, а нет, идешь за людьми наблюдать. Остановишься, смотришь — сидят вокруг костра, невелики, и все-то вместе — меньше лошади, а близко не смеешь подойти. Перед зарей задолотит глухарь, ну, тут дожидай: ахнет ружье, все болото харкнет, — не житье это. Уж пробовали глухарей отгонять, да не отвадишь, отлетит, а на зорях опять тут, а не то переместятся ближе к логову: опять гонять, а с высокой ели не скоро его спорешь. На утро выслеживай, ушли ли охотники. Однажды, после того, как всю зорю охотники по болоту ногами чавкали, утихло, солнце встало, хотелось отдохнуть да к овцам пробраться, — за две версты на пустоши паслись. Пошел, а у потухшего костра отдыхают себе охотники. Пришлось дожидаться да проследить их. Встали и лениво пошли. Вдруг остановились, ямки на моховом болоте рассматривают. Один и сказал: “Это глухари натоптали”. — А это наши тропы были! Плохо, что не все охотники в следах ошибаются. Пройдешь зимою, назад возвращаешься, а около следа, небось, уж лыжня, — ишь, проклятые!..