Что было и что не было - [30]

Не слишком веселым утром ранней весны я вышел в город и, свернув на главную улицу — остолбенел: причалив к тротуару, чего-то ожидал (или просто отдыхал) большой немецкий обоз. Флегматично и спокойно, как будто у себя дома, довольно пожилые немцы в бескозырках и в зеленоватых серых своих шинелях возились возле аккуратных повозок, что-то подвязывая и подтягивая, поправляя добротную упряжь добротных своих лошадищ. «Герр фельдвебель», прислонившись к телеграфному столбу, с явным наслаждением курил расписанную фарфоровую трубку с длинным чубуком и одними глазами улыбался на те шутки, которыми перебрасывались солдаты по поводу глазевшей на них толпы.

Все это было так же унизительно и больно видеть, как и наблюдать два года перед тем презрительную усмешку полулежавшего на мешках реквизированной для военных грузов крестьянской телеги пленного австрийца, покусывавшего соломинку и глядевшего на отступавший «с одними палками» русский пехотный запасный полк. Уже тогда я почувствовал, что государственный корабль наш посадит на смертельные рифы не революционная буря, а полная и жалкая неспособность стоявших у его рулевого колеса.

После великого поражения 1940 года многие взрослые французы плакали, глядя на идущие в плен, всего два десятилетия тому назад победоносные свои войска. Но в 1918 году у нас в городе слез не было видно: революция уже начала отвращать, и у многих назревала своя интерпретация кавуровского девиза: «Хоть с чертом, но против анархии».

И все-таки — в это невеселое утро у многих смотревших на вступление «союзников» были хмурые перекошенные лица, и никому в голову не приходило — как это нередко случалось в 1941 году — подносить немцам цветы или встречать их «хлебом-солью».

Но надо отдать им справедливость: еще не считая себя «избранным народом» и зная, что на западном фронте фатерланду приходится туго, они были рады из полуголодной Германии попасть в тогда еще вполне сытую Украину и делали все возможное, чтобы не слишком мозолить глаза аборигенам. И даже больше — быть для них приятными: по воскресеньям их военный оркестр неизменно приходил на площадь перед Городской управой и «давал концерт».

А когда совсем потеплело и открылся, как теперь говорят, купальный сезон, — как-то на широком лугу, отделявшем собственно город от речки, показались идущие гуськом, по два в ряд, немцы. Передний нес нечто вроде римского штандарта, на котором в ту пору писалось название и номер легиона и над которым утверждался его скульптурный «тотем». Немцы явно направлялись к реке.

В те легендарные времена еще не было ни принципиального нюдизма, ни в разной степени приближающихся к нему «бикини». На двух песчаных заводях, разделенных выступом берега делающей широкий поворот реки, традиционно купались на дальней — дамы, на ближней — мужчины. Последние (обычно перекрестившись) плюхались в воду, гонялись на «саженках», плескались у берега или просто стояли и сидели, глазея на природу, греясь на солнце. Все — только в костюме Адама до грехопадения (то есть даже без фигового листочка). Дамы» же делились на две категории: более молодые, смелые, самоуверенные, рожденные для того, чтобы вносить «перчик» в мужскую жизнь, входили в воду и выходили из нее, как пенорожденная Киприда, во всей своей естественной прелести, без всякого кутюрного добавления, а более взрослые (или перерослые), менее в себе уверенные, скрывали свои целюлиты под целомудренной купальной рубашкой.

На значительном от этой «бани Ренуара» расстоянии неизменно лежал на лугу и, как подводная лодка перископ, подымал над травой свой отличный бинокль всем известный и даже «интеллигентный» человек. К его присутствию «прелестницы» привыкли и обращали на него внимания не больше, чем на тень ивы или вербы. Да и сам он так давно занимался этим спортом, что, вероятно, уже затруднялся даже для себя определить, чем является его луговое бдение: потерявшей первоначальный импульс традицией или пусть не- здоровым, но живым любопытством…

Немцы между тем примаршировали к берегу. Господин «фельдвебель» походил взад и вперед (не приближаясь, впрочем, к дамам больше необходимого для серьезной разведки расстояния) и на месте, достаточно отдаленном и от мужчин, и от женщин, воткнул в мягкий берег упомянутый кол с прибитой к нему доской, на которой значилось «солдатское купание» (по-немецки). И как по команде, все немцы стали раздеваться и плюхаться в реку. Потом так же гуськом ушли, оставив на берегу свою отметку.

В воскресенье и праздничные дни они в самом скромном количестве, степенные и серьезные, гуляли по городу, не вооруженные, но всегда парами, весьма почтительно уступая дорогу старикам и женщинам.

К моему приятелю, у которого — как водилось — был отдельный павильон из шести (или восьми) комнат (его рано умерший отец был преподавателем местной гимназии, а мать — директрисса частной женской гимназии), вдруг пожаловали четыре воина с полной походной и прочей выкладкой в сопровождении пятого — вроде как бы переводчика.

Уверенный, что он говорит по-русски, последний бойко «выдавал» курьезную смесь карпаторусского, чешского, словенского и еврейского, которая при случае могла бы сойти и за древнеегипетский. Он предъявил хозяйке дома (матери приятеля) ордер городской управы на реквизицию у нее одной комнаты для вышеупомянутых Нибелунгов. Хозяйка, немного говорившая по-немецки, пожала плечами: «Что же делать, располагайтесь, где хотите». И показала им весь дом. Немцы сразу же отвергли столовую и гостиную, а также комнату хозяйки, ее дочери, как и комнату двух сыновей. И выбрали ту, которая, по их мнению, да и в самом деле, меньше всего должна была стеснить хозяев: сравнительно небольшую угловую, где зимой обычно помещались квартиранты гимназисты. У этой комнаты был прямой и непосредственный выход в прихожую и во двор, и одно большое окно. Немцы дружно ее одобрили: «Аллес ист гут!» И несмотря на то, что в ней (как сразу же указала им хозяйка) больше двух кроватей поставить было невозможно, незваные гости еще раз повторили: «Аллес ист гут!» И действительно, все оказалось вполне «гут»: квартиранты построили двухэтажные нары и были вполне довольны положением. Они старались как можно меньше показываться в саду и на все решительно вне отведенного им помещения спрашивали разрешения у хозяйки. Заметив, что под яблоней сгнивают падающие с нее яблоки, которые никто не подбирал, они попросили позволения собрать их, если никто другой ими не интересуется.