Неслышно появилась Верочка, присела рядом.
— Марина Николаевна, я хочу вас попросить… У меня три отгула, разрешите взять их подряд с завтрашнего дня.
— Подряд слишком неудобно. График придется менять, выходной сдвигать кому-то.
— Мне очень нужно, понимаете?! — Верочка посмотрела умоляюще. — Мне Николая нужно до Москвы проводить. Он по месту службы отбывает.
— Не на фронт же, господи!
— Вы понимаете, ничего не решено еще… И я хочу… — Верочка потупилась и крепко сжала рот, чтобы не заплакать.
«Понятно, — подумала Марина Николаевна. — Предложения ей он так и не сделал, вот она за проводы эти и цепляется. Надежду не хочет терять. Только зря, милая. Раз теперь не сделал, то и вообще вряд ли сделает».
— Что ж, поезжай, если так уж надо, — сказала она, вздохнув. — Обойдемся как-нибудь.
Глядя, как Верочка возвращается к кафедре, Марина Николаевна чувствовала к ней и жалость, и зависть. Любит она своего лейтенанта и, похоже, безответно. Так чему же завидовать? А вот этому самому. Любви.
Марина Николаевна кончала уже составлять план, когда в зале появилась заведующая библиотекой Кузьминская. Она была небольшая, сухая, плоская, с выражением постной деловой озабоченности на лице. Держась очень прямо, закинув голову, поблескивая стеклами очков в черной оправе, она медленно шла между столами читального зала, и звук ее шагов был строг и размерен. У Марины Николаевны вдруг шевельнулось на мгновенье детское, школьное воспоминание: она сидит за партой с невыученными уроками, а в класс входит учительница…
Кузьминская была вполне посредственным специалистом и администратором и все-таки в коллективе ее уважали. Полная преданность работе, отсутствие всего личного, душевного как-то завораживающе действовало на людей. Казалось, что она принесла все это в жертву делу и поэтому имеет право требовать того же и от других. Марина Николаевна в ее присутствии испытывала всегда безысходную, одуряющую какую-то тоску и скуку.
— План составляете? — спросила Кузьминская, поздоровавшись. — Ну-ка, ну-ка… — Она неторопливо протянула свою очень белую сухую руку и взяла план.
— Набросала вчерне. Да вы садитесь, в ногах правды ист.
— Да-да, спасибо. — Не отрывая глаз от бумаги, Кузьминская присела к столу. — Ну, что ж, прекрасно. Только вот выбор писателей у вас немного странноват, признаться.
— Почему? — удивилась Марина Николаевна.
— Имена есть неизвестные. Вот, Завальнюк, например.
— Чудесный поэт, — сказала Марина Николаевна.
— Понимаете ли… — Кузьминская пожевала губами. — Наши собственные вкусы не должны иметь значения. Существенного, во всяком случае. Мы обязаны ориентироваться на место, которое писатель занимает в литературе, на мнение критики…
— А сами мы что ж, в роли механических передатчиков информации должны выступать?
— В известной степени.
— В известной степени, но ведь не целиком? Я, например, таким механизмом быть не желаю и в выборе писателей свой собственный вкус отключать не хочу.
— Да вы не волнуйтесь! — Кузьминская прихлопнула ладонью по столу, и ее обручальное кольцо, слишком широкое на пальце, неприятно звякнуло. — Вкусовой оттенок, конечно, мы не можем совершенно исключить, но надо, знаете ли, его приглушать, придерживать.
— Ну, у меня это не получается — на горло себе наступать… Кстати, Каплину я отпускаю на три дня. Отгулы.
— Подряд? — подняла Кузьминская брови. — Но ведь мы договаривались подряд не давать.
— Это же наше внутреннее дело, наши трудности. Выйдем из положения. Понимаете, нужно ей очень. Сердечные дела.
— Тем более незачем потакать! — сказала Кузьминская с возмущением. — Это баловство, как хотите!
— Почему же… Судьба, может быть, у человека решается.
— Ах, не в первый раз я такое от вас слышу! Марина Николаевна, милая, ну какая еще судьба?! Есть, понимаете, работа и есть жизнь личная, и не надо это путать. Ну, хорошо, хорошо, в конце концов, это действительно ваше внутреннее дело. Я вообще говорю, в принципе. Личное и служебное надо разделять четче. И для дела это только на пользу.
Как всегда после разговора с Кузьминской, Марине Николаевне захотелось подвигаться, свежим воздухом подышать, поболтать с кем-нибудь, посмеяться. Она вышла из библиотеки и несколько минут постояла у входа, щурясь на жарком и слепящем солнце. Газон напротив был зелен, с редкими крапинками ромашек и васильков, над ним суматошно и вольно плясали белые и желтые бабочки, и Марина Николаевна почувствовала желание пройтись босиком по этой густой, шелковистой даже на взгляд, траве. Вдоль дальнего края газона стояли в ряд пять голубых елочек и были очень хороши под ярким солнцем. Хвоя их чуть серебрилась, как от изморози, и тянуло подойти, потрогать ее и, может быть, ощутить прохладу…
Вернувшись, Марина Николаевна приступила к делу, которое давно и с радостью предвкушала — к подготовке стенда, посвященного юбилею Блока. Это был ее любимый поэт, и она любила не только его стихи, но и его самого — почти как живого человека. Она знала его биографию до мелких подробностей, читала о нем все, что только могла достать, какой-нибудь том из его шеститомного собрания сочинений почти постоянно лежал на ее рабочем столе, и она часто заглядывала туда, выбрав свободную минуту.
