Что было, что будет - [17]

— Да ты что, Надежда, сдурела совсем? — возмутилась невестка. — Совесть у тебя есть? Запрягла старого человека и радуешься. Нет уж, давай теперь паси сама, как договаривались. А не будешь, я корову забираю, пусть дома стоит.

— Ладно, ладно, — примирительно проговорила Надюшка. — Я ж шуткую. Ты гляди, дедуля, как она тебя защищает!

Наутро, проснувшись, старик почувствовал боль во всем теле, но она не тяготила, не пугала его и была даже приятна, напоминая то, давнее уже время, когда ему часто приходилось работать до ломоты в мышцах и костях.

Вспомнив вчерашнюю пастьбу, старик улыбнулся. Хорошо было! И на вольный белый свет посмотрел, и с людьми поговорил, и дело полезное сделал. Да еще и обнаружил, что не так уж он, оказывается, дряхл, как считал раньше. Наподобие молодого за коровами ухлестывал. И сердце выдержало, и все остальное. В постель, правда, пришлось лечь рано с устатку, но зато спал на славу и снилось веселое. Пляска какая-то, гульба…

Когда начал одеваться, боль в мышцах сделалась настолько сильной, что он поморщился и тихонько покряхтел. Но и это его ничуть не смутило, знал, что пройдет, надо лишь, не щадя себя, размяться поскорее.

В сарае он долго стоял перед верстаком в неподвижности, с удивлением осознавая, что браться за работу его не тянет. И не в слабости и не в боли была причина, нет. Просто гроб не хотелось делать, нелепым, диким ему вдруг это представилось. Действительно, нашел о чем беспокоиться, неужели не все равно, как в землю лечь? Он вспомнил вчерашний день, и действия свои, и ощущения, и мысли, выпрямился, повел плечами, преодолевая боль в груди и спине. Затеял на свою голову мороку! Ведь не торопится же он, в самом деле, туда… Но, с другой стороны, не бросать же начатое, никогда он себе такого не позволял. Решено — сделано. Да и сыну, как ни говори, в будущем одной заботой меньше будет…

И старик заставил себя взяться за работу. Сначала было тяжко — руки не слушались, поясницу ломило так, что он зубами поскрипывал. Но потихоньку он разгорелся, разогнал кровь, размял суставы и мышцы. Потихоньку дело пошло-поехало, все больше и полнее затягивая его в себя. Он измерял, вырубал шипы и пазы, обстругивал. Мало-помалу конечная цель работы отступала на второй план, забывалась как-то, оставались лишь руки его, инструмент и древесина, ее податливость и упорство, ее запах и цвет. Удивительно, что чувство свободы и воли, которое он испытывал вчера, в логу, на зеленой траве, под голубым высоким небом, возникло в нем и здесь, сейчас, в крохотном этом сарайчике. Оно было в силе и точности его движений, в размашистости их при работе фуганком, в витом и плавном рисунке древесины, в запахе ее, крепком и бодрящем. Работая, старик словно бы освобождал, раскрепощал себя, создавал вокруг все больше вольного пространства. Он и дышал теперь под стать этому — мерно, спокойно и глубоко.

В последующие дни все повторялось. Старик начинал трудиться с неохотой, преодолевая некое упорное внутреннее сопротивление, но потом дело увлекало, захватывало, и было даже жаль от него отрываться.

На шестой день гроб был готов. Игрушка получилась, а не гроб, — аккуратный, ладный. Красивый даже. Нигде ни трещины, ни щели, ни задоринки, как из одного куска дерева вырублен. Доски были подогнаны так плотно, что хоть на воду его спускай и плавай, словно в лодке.

Старик долго любовался на свою работу. Накрыл крышкой — было хорошо, снял ее — тоже неплохо. «Такую вещь и тканью обтягивать, как это обычно делают, жалко, — подумал он. — Что цвет, что фактура, что выделка! Ишь, блестит, аж лоснится. Разве сравнить эту красоту с какой-то красной тряпкой?»

В сарай заглянула невестка, хотела было сказать что-то и запнулась. Старик смутился и тоже молча смотрел на нее.

— Готово? — спросила она наконец.

— Готово, готово… — Старик начал суетливо смахивать стружку с верстака.

— Ну и что ж теперь? — Невестка уперла руки в бедра, и вид у нее сделался грозный. — Ложиться в него, что ли?

— Дак почему же? — неуверенно хохотнул старик. — Пускай пока порожний постоит. В простое побудет, как говорится…

— Куда хотите его девайте, а что б я эту срамоту не видела!

— Я его сюда вот, в угол приткну и досками снаружи прикрою, — поспешно сказал старик. Ему было неловко, совестно, и он вдруг разозлился на себя за это. — А ты чего такая сердитая? — спросил он. — Ты только погляди, красавец получился какой!

— Тьфу! — в сердцах плюнула невестка. — Нашли над чем шутить! Глаза б мои не смотрели и уши б не слышали! — Она повернулась и быстро вышла.

Старик постоял неподвижно у верстака, покашлял, потер ладонью лысину. Затененная внутренность гроба выглядела глубокой, словно без дна. Ему стало не по себе, холодком знобко по спине, по лопаткам потянуло. Оно и в самом деле, что ж теперь? Ложись и помирай, самая пора.

Во дворе старик увидел заходящее угрюмо-красное, резко очерченное, без лучей, солнце, длинные темные тени на земле, одинокое розовое облако над головой, и едкая, сухая, мучительная тоска охватила его душу. Почудилось, что видеть это ему придется совсем-совсем недолго. Всего лишь несколько, быть может, раз. Он смотрел и смотрел, и даже моргать, перечеркивать хоть на мгновение прелесть мира было жалко…