Что было, что будет - [11]

Идти в дом и ложиться там старику не хотелось — ночи извели. И вообще, дом его отталкивал как-то, может быть, потому, что он предчувствовал приближение времени, когда из-за слабости и хворей совсем уже нельзя будет из него выбраться. Очистив верстак, старик постелил на нем дряхлый, рваный, истертый до белизны полушубок и прилег. Тут было хорошо, ветерок шуршал за дощатыми стенами, мыши в углу попискивали, и пахло работой — инструментом и стружками.

Старик лежал, и не понять ему было, спит он или нет. Мысли изредка проскальзывали, разные звуки, едва уловимые правда, доносились, и одновременно такой глубокий покой был, такая сладкая оцепенелость. Ему подумалось — хорошо, если б и смерть такой вот была. Чтоб там, в глубине, слышать хотя бы, как ветер летом листвой шелестит, как метель зимой посвистывает…

Очнулся он от шума автомобильного мотора, решил, что это приехал Федор, и встал.

Белый день на дворе — и жизнь вовсю идет, поспешает. Надо и ему опять в нее впрягаться.

Ни сына, ни машины его нигде не оказалось, а вместо этого старик увидел перед домом, прямо на дороге, большую кучу угля, тонны три-четыре. Вспомнилось, как Федор говорил, что дружок его Петька должен на днях на самосвале угля подбросить. Вот и подбросил, охламон, загородил путь, ни проехать ни пройти. И укатил, слова не сказавши. Ох, дубина, балабол чертов! Придется отобрать угля хоть немного с краю, приоткрыть дорогу.

Старик понимал, что такая работа ему не по возрасту, но все-таки за нее взялся. Федора не дождешься, ночью объявится, а Татьяна с фермы умученная придет, да и дома, по хозяйству у нее дел выше головы. Надо помочь, насколько силы позволят. Кроме того, в последнее время у старика появилось одно смутное, полуосознанное чувство, постоянно толкавшее его к работе. Казалось, что он обязан отрабатывать право жить так долго. Виновато ему немного было, совестно, и он старался доказать, что не задаром землю топчет.

Взяв ведро и совковую лопату, старик начал потихоньку носить уголь в специально для этого отгороженный закуток сарая. Действовал он медленно и строго учитывал, экономил каждое свое самое малое движение. Сил для такой несложной работы у него, в общем-то, хватало, а вот запаса их не чувствовалось совсем, и это его тревожило. Казалось, вот-вот что-нибудь откажет в теле, надломится, перебой даст. Не было запаса, того и гляди черпак по дну заскребет…

Крупный, иссиня-черный уголь слюдянисто посверкивал на солнце. Тоже дерево, подумал старик. Бывшее дерево… На одном из кусков ему вдруг померещился отпечаток, он осторожно присел на корточки, посмотрел. Да, точно, вроде папоротника лист. Надо же, в такой глубине жизнь живая свой след оставила!

И скрежет лопаты по углю, и маслянистая шелковистость его пыли на пальцах — все это давно и хорошо было знакомо старику. Казалось, закрой глаза, и вот они, двадцатые годы, когда он крепильщиком на шахте в Макеевке работал. Завербовался на год, а отбухал целых три. В ту пору он впервые дерево и стал уважать по-настоящему. Такую ведь махину над собой деревянная крепь удерживает! Да и сам уголь, как он узнал тогда, от дерева произошел.

Вспомнилась шахта, сырая теснота и сумрак, и такие же, как и в войну, осклизлые бревна в руках… А потом девичье лицо неведомо откуда выплыло, заслонило собой все. Белозубое, смеющееся. Оксаной, что ль, ее звали?..

Старик часто удивлялся противоречивости своего представления о собственной жизни. Иногда казалась она исчезающе малой, сжатой в крохотную какую-то точку. Только что мерещилось, был пацаном, мальчонкой сопливым, и вот дряхлый старец уже. Где оно, все остальное, куда пропало? А иногда, если приходилось задерживаться на воспоминаниях особенно пристально, жизнь разрасталась, расширялась бескрайно и неудержимо, и возникало удивление — как же это можно такую огромность в один человеческий век вместить?

В очередной раз насыпая в ведро уголь, он услышал сердитый голос:

— Что же это вы делаете, господи? Да разве ж можно так!

Старик обернулся и увидел невестку. Она казалась такой разгоряченной, словно не подошла к нему, а подбежала. Волосы ее растрепались, красные, яркие губы были полуоткрыты, сквозь загар на щеках проступал румянец.

— Видишь, Петька, придурок, куда все вывалил? — сказал он. — Надо ж проезд освободить чуток.

— Так не вам же это делать, дедушка! — возмущенно воскликнула невестка. — Разве можно такое творить? А сляжете, тогда что?

— Это с какой же стати? — усмехнулся старик. — Не собираюсь пока.

— А тут не ваша воля! Долго ли надорваться в таких годах?

— Ничего, ничего, я помаленьку. Что ж мне теперь, сиднем сидеть?

— По силам надо выбирать. Ну-ка, ну-ка! — Она отобрала у него лопату, подхватила ведро и быстро зашагала к сараю.

Старик побрел следом за невесткой. Он смотрел ей в спину и не мог оторвать от нее взгляд. Свобода, уверенность и сила ее движений как-то завораживающе действовали на него. Он видел ее полные, покатые, чуть напряженные плечи, ее широкие бедра, мускулистые смуглые ноги, и давнее полузабытое чувство, которое он испытывал когда-то при виде красивых женщин, неожиданно вновь шевельнулось, забрезжило в нем. Оно было едва уловимым, готовым вот-вот исчезнуть и именно потому горьким, как полынь… Ему показалось на мгновенье, что в этом чувстве и заключается тот остаток не израсходованной еще жизни, который он все еще сохранял в себе.