Чти веру свою - [33]

Посочувствовал тогда ему Иосиф и как упрекнул:

— Надо было вдвоем плыть.

— А, — неопределенно махнул рукой Ефим, — чем бы ты мне помог?

Конечно же, не хотел надолго оставаться наедине. А так, в деревне, пожа­луйста: встретились, поговорили, разошлись. И никаких тебе воспоминаний о былом.

Порой, когда Иосиф уже обжился здесь, у него появлялась мысль, что когда-нибудь Ефим может приплыть на хутор. Нет, не в поисках его, а по какой своей надобности. Интересно, что они тогда скажут друг другу? И вообще, заговорят ли? Вряд ли, разве если оттают их обледеневшие души. Это на реке лед, придет время, обязательно растает, а на душе... Но сказать друг другу нужно было многое. И вообще, не только Ефиму мог бы многое о себе поведать Иосиф, обреченный судьбой на одиночество, но и Николаю, Михею, Надежде, а Катерине — больше чем кому.

Когда-то Иосиф думал, что придет время, встретит он Катю, одну или с ребенком, и обязательно скажет ей что-то такое, после чего она поймет, как ему все это время было тяжело на душе: его же сын убил ее мужа...

И вот неожиданно встретил ее с сыночком в городе на базаре. И что?.. Убежал, правда, попросив перед этим, чтобы не кричала, не пугала мальчика. А мальчик, успел заметить Иосиф, очень похож на Петра...

Не мог не убежать. Как бы он объяснил ей, почему просит подаяние, почему не хочет, чтобы именно сейчас она узнала его?..

14

За то время, как Иосиф исчез из Гуды, он очень изменился — сильно постарел, будто усох, стал хромать на левую ногу.

У него уже давно отросла длинная седая борода. Начиналась она почти под глазами, пряча глубокие морщины на щеках, появилась лысина. Лоб изрезали такие глубокие морщины, что, казалось, кожа на нем омертвела — они не дви­гались и не ломались... Словом, от того Иосифа, которого помнили его одно­сельчане — не по летам прямого, высокого старичка с аккуратной седой боро­дой, — сейчас мало что осталось. Разве что душа. А она (кто может заглянуть в чужую душу да понять ее, если свою не видишь и даже не чувствуешь, пока не заболит) как и прежде страдала от обиды на своих бывших односельчан.

Обида эта со временем не исчезала, даже не притуплялась, боль по-преж­нему жгла, а с болью можно жить только свыкнувшись с ней как с чем-то обязательным, от чего не так-то просто отмахнуться.

А дети, так они мало что смыслят в житейских делах. Вырастут, поумне­ют. Если не забудут, что был такой Иосиф, сами все поймут, во всем разберут­ся и, может быть, даже будут жалеть его.

После того как Катя поругала Валика за то, что тот бросил в него кусок льда, дети стали вести себя тише. Замечал, уже не посматривали на него искоса и не убегали прочь, если вдруг где встречались, хотя и не здоровались, не отвечали на его: «Добрый день».

Размышляя так, зная, что сильно изменился, Иосиф, бывая в городе, все же опасался встретить кого-нибудь из гуднянских мужиков. Боялся, что узна­ют его, тогда вновь начнется старое...

Нет, с него хватит! Не потому ушел от них, чтобы повторилось былое. Впрочем, пройти-то прошло, но, как говорится, травой не заросло...

С мужчинами все понятно, а вот с Катериной встретиться нужно было бы: рано или поздно они все же должны поговорить. А с Надеждой? Надя тоже хорошая женщина. Одна в войну растила двоих детишек, сберегла их, помощи ей ни от кого не было — и ее родные, и родные Игнатия погибли. Вернулся он или нет?

С Надей, как чувствует Иосиф, особого разговора не могло получиться, она как бы в удалении от него, в своих материнских заботах. Так и должно быть.

Иосиф думал о встрече с Катей, но не представлял, что она будет та­кой неожиданной и в такое неподходящее для него время. Гром среди ясного неба: Катя!..

Она, как только увидела его, так сразу же и признала, закричала: «Дядя Иосиф!..»

И он узнал ее. Еще не увидев, по голосу понял: она...

Услышав ее голос, Иосиф от неожиданности чуть не лишился чувств: подкосились ноги, он пошатнулся, но устоял, до хруста сжав рукой костыль, на который опирался. Катя закричала, и показалось, что в его выстужен­ную, опустевшую душу мгновенно ворвалось что-то пусть подзабытое, но уж очень дорогое и близкое. Словами это высказать можно разве что так: в темной холодной ночи вдруг дохнуло теплом, озарило вспышкой света. Да, да, дохнуло тем ранним весенним теплом, озарило тем светом, что случа­ется на исходе зимы, — вдруг на мгновение коснется тебя, взбодрит и тут же исчезнет, оставив волнующие воспоминания...

И сразу перед глазами промелькнула затопленная Гуда... Увидел угрю­мого, неприветливого Ефима на взгорке — махал в темноте фонарем: не ему ли светил?.. Если ему, если знал, что он плывет, так зачем было светить, коль затем так жестоко поступил с ним?

Увиделась горящая хата, освещенный отблесками пожара клин бора... К нему, к бору, от взгорка плыл Иосиф. Плыл, как и прежде на спине, время от времени приподнимая голову, и глядел в сторону сарая, где нашли спасе­ние люди, и не видел там Кати — хотя как во тьме различишь. Чувствовал, что нет ее на островке среди односельчан.

Все это на мгновение представилось ему, промелькнуло перед глазами, и вот она, Катя, наяву перед ним, да не одна, а с сыночком, как две капли воды похожим на Петра...