Чоновцы на Осколе - [2]

«Отсюда до Уразова рукой подать», — думал Василий, поеживаясь от дующего с реки ледяного ветра. Он запахнул полы полушубка, собираясь прилечь на пригретую солнышком железную крышу, но вдруг поднялась паника. Паровоз от их состава отцепили и подали к стоявшему на втором пути воинскому эшелону. Пассажиры с узлами, мешками, корзинками устремились к солдатским теплушкам.

— Эй, служивый, слезай с крыши, если не хочешь дня три тут сидеть! — крикнул Василию какой-то бородатый старичок с сундучком за плечами.

С трудом спустившись на землю, Василий еле протолкался к воинскому эшелону.

— Товарищи, выручайте, в отпуск еду после ранения! — обратился он к стоявшим в дверях теплушки военным.

Из вагона слышались задорные звуки балалайки, топот ног, заливистый смех.

Молодой светловолосый красноармеец с носом, похожим на грушу, и большими пушистыми бровями с вздернутыми кончиками, повертев в руках отпускное удостоверение Василия, нерешительно пожал плечами.

— Взводного надо бы спросить... — Он сочувственно подмигнул Василию и крикнул внутрь вагона:— Товарищ Пащенко, к выходу!

В дверях показался высокий, перекрещенный брезентовыми патронташами, с наганом на поясе командир взвода.

— Разрешите посадить раненого, в отпуск едет, — обратился к нему красноармеец, протягивая документы Василия.

— Чего ты мне суешь? Приказано никого не сажать! — строго прикрикнул на красноармейца Пащенко и, окинув пренебрежительным взглядом Василия, уже спокойно добавил: — Не можем мы на всех станциях разных калек подбирать. Отвоевался, и некуда тебе спешить. Домой пассажирским доберешься!

Василия оттиснули от вагона женщины.

— Родненькие, спасители наши, — умоляли они на разные голоса, — посадите солдаток. Из Иванова мы, за хлебом едем, дети с голоду умирают!..

Не теряя надежды уехать хотя бы на тормозной площадке или буфере, пробираясь от теплушки к теплушке, Василий неожиданно натолкнулся на начальника эшелона — командира маршевого полка.

Гладко выбритый, со шрамом через всю левую щеку, командир выслушал просьбу Василия и сам помог ему взобраться в штабную теплушку.

— Подрезков, устрой-ка товарища! — приказал он своему вестовому.

...Проснулся Василий поздно ночью, ударившись головой о стенку вагона. Брякнули железные буфера, заскрежетали тормозные колодки, поезд остановился. В открытом люке мелькали звезды, лицо обдавало ночной прохладой, кругом слышались громкие голоса, топот ног.

При тусклом свете керосиновой лампы Василий увидел торопливо выпрыгнувших из вагона начальника штаба и вестового.

Командир полка Чепурин сидел на ящике из-под снарядов, а перед ним навытяжку стоял комвзвода Пащенко. Когда и зачем Пащенко появился в штабной теплушке, Василий не знал. Но он сразу догадался, что Пащенко в чем-то провинился и теперь оправдывается перед командиром полка.

— Товарищ командир, я ничего не знаю, — выдавливал из себя хриплым голосом Пащенко. — Я ехал в соседней теплушке с бойцами третьего взвода. Где они самогон достали и когда в теплушку баб насажали, ничего об этом сказать не могу.

— Врешь, мерзавец, от тебя самого за версту несет самогоном. Свой взвод напоил и в третий влез с четвертью самогона...

— Никак нет. Я глотка в рот не брал. Я старый солдат, еще в царской армии ефрейтором служил, знаю порядок...

— Пьянство, картежная игра, мародерство — вот твой порядок! Я покажу, как махновщину в наших рядах насаждать... Под ревтрибунал отдам, расстреляю собственноручно! — до шепота сдерживая голос, грозил командир полка.

— Виноват. Ваша воля, что хотите, то и делайте со мной. Только я этой самогонки в рот не брал.

— На фронт приедем, я с тобой не так еще поговорю. При малейшем нарушении дисциплины... — Чепурин хлопнул ладонью по деревянной колодке маузера. — Иди!

По-строевому, щелкнув каблуками, Пащенко повернулся через левое плечо, подошел к распахнутой двери теплушки и, не оборачиваясь, выпрыгнул в ночную темь.

У вагона послышались торопливые шаги, ночную тишину прорезал громкий окрик:

— Посторонись... Куда прешь!

— Что случилось? — узнав по голосу своего вестового и выглянув из теплушки, спросил Чепурин.

— Задержка, товарищ командир, бандиты рельсы своротили. Чуть нас под откос не вытряхнули.

Двое красноармейцев втащили в теплушку носилки с мальчуганом лет четырнадцати, одетым в дырявую украинскую свитку. Вслед за ними в теплушку влез начальник штаба.

— Товарищ Чепурин, — доложил он, — бандиты устроили на пути диверсию... Вот мальчонка гады подстрелили. В ногу пулей угодили... Он бойкий, сам вам обо всем расскажет. А я пойду, там красноармейцы путь восстанавливают. — Начальник штаба вновь выпрыгнул из теплушки.

Чепурин склонился над мальчуганом.

— Как звать тебя?

— Афоня Горобец! Так парубки тутошные меня прозвали. А фамилия .моя Горобцов. Из-под Курска я. Отца белые зарубили, мать от тифа умерла. Я тут у хозяина за харчи работаю...

— Ну, курский соловей, рассказывай, что случилось.

Мальчик рукою, выпачканной кровью, потер переносицу.

— Ну, годувал я скотину в степи, — начал он, пересыпая русские слова украинскими. — Днем мы с хозяином бревна из лесу возили — новую ригу ставить собирается, — а с вечера он меня тут оставил, в степи, волов пасти. Дома боится держать их: как бы красные куда в извоз не мобилизовали. Крепко наказывал за волами смотреть, чтобы на железку не зашли. Пригрозил: «Порешит поезд худобу — без головы останешься!» Ну, а сам пийшол ночевать до хаты. Отогнал я волов подальше в балку, повечерял печеной картошкой и прилег на арбу чуток вздремнуть. Проснулся — волов не видно. Обежал всю балку, повернул к насыпи, слышу, стукочит что-то вверху. Вскарабкался я на насыпь, бачу — солдаты в шинелях и кони подседланные. Поначалу солдаты будто железякой по рельсам тюкали, потом коней начали понукать; что-то заскрежетало, каменюки, стукоча, под откос посыпались. Тут их командир, видно, кричит: «Убирай постромки, поезд идет!»