Чокнутые - [8]

– Ваша светлость… От графа Бобринского и инженера Мельникова в защиту железных дорог Герстнера…

– Спасибо, братец. Иди с Богом. – Меншиков неторопливо стал разрывать документ на мелкие кусочки.

Эта зала больше всего напоминала судилище.

– Продолжайте, граф, – махнул рукой светлейший.

Потоцкий воздел руки к небу и со страстью провинциального трагика закричал с трибуны:

– Железные дороги помешают коровам пастись, а курам нести яйца!.. Отравленный паровозом воздух будет убивать пролетаюших над ним птиц… Сохранение фазанов и лисиц станет более невозможным! Дома по краям дороги погорят, лошади потеряют всякое значение! Сей способ передвижения вызовет у путешественников появление болезни мозга… Эту же болезнь получат и зрители, взирающие на такое передвижение со стороны!.. И вообще, путешествие будет страшно опасным, так как в случае разрыва паровоза вместе с ним будут разорваны и путешественники!..

Тут Герстнер поднялся и стал снимать развешанные чертежи, диаграммы, эскизы. Когда он сворачивал их в трубку, руки у него тряслись. Но он спокойно пересек зал, открыл дверь и, обернувшись к светлейшему, сказал всего лишь одну фразу:

– А все-таки она вертится…

И так захлопнул за собой дверь, что мелко изорванные клочки письма в защиту его железных дорог, подхваченные порывом сквозняка, поднялись в воздух словно стая снежинок…

Так же спокойно Герстнер пересек набережную и с окаменевшим лицом стал раздавать свои личные вещи: Родику – брегет, Маше – медальон, Тихону – тощий бумажник…

Скользнув по их лицам отсутствующим взглядом, Герстнер влез на парапет, прижал к груди проект и рулон чертежей, вздохнул и сказал хрипло:

– Прощайте. Мне незачем больше жить.

И бросился в темные воды Невы.

– Федя!!! – резко крикнула Маша.

Доивший козу Федор снизу увидел летящего над собой Отто Франца фон Герстнера и мгновенно поймал его в свои могучие объятия, не дав ему достигнуть губительных невских вод.

Наверное, Герстнер истратил слишком много душевных сил, чтобы умереть достойно, и теперь, будучи лишенным возможности отойти в мир иной, рыдал, кричал и бился в истерике:

– Не хочу жить… Не хочу! Варвары!.. Варвары!..

Пиранделло прижимал его к широкой груди, шептал по-бабьи:

– Ну, будя… Ну, уймись, Антон Францыч… Будя…

– Антон Францевич! Миленький, родненький!.. – причитала Маша. – Жизни себя решить – грех-то какой!.. Все будет хорошо! Вот увидите.

– Манечка знает, что говорит… – лепетал испуганный Тихон.

– Успокойтесь, Антон Францевич! – кричал Родик. – Немедленно успокойтесь!..

– Хорошо, – вдруг сказал Герстнер, лежа в руках Пиранделло. – Я останусь жить. Но пусть погибнет мой проект. Он никому не нужен.

Герстнер дрыгнул ногами и швырнул в воду чертежи и проект.

– Пиранделло! Держи Антона!!! – завопил Родик.

Одновременно в воздух взвились четыре тела, одновременно в воду шлепнулись Родик, Маша, Тихон и коза Фрося…

В апартаментах Герстнера на протянутых веревках сушилась мокрая одежда спасателей, чертежи, эскизы.

Завернувшись в скатерть, как в тунику, Маша проглаживала утюгом чью-то мокрую рубаху.

У жарко натопленной печи сушилась обувь, грелся голый Тихон в одной набедренной повязке. Его кремневый пистолет пеньковыми веревками был приторочен под левой подмышкой точно так же, как через полтораста лет станут носить оружие тайные агенты всего мира…

Коза Фрося, укутанная в армяк Пиранделло, лежала на узкой софе, что-то жевала, трясла мокрой бородой…

Босоногий Родик в халате на голое тело нервно расхаживал:

– Стыдно, Антон Францевич, и недостойно интеллигентного человека!.. Сегодня ваша жизнь и ваш проект уже принадлежат…

– Российской империи, – вставил дрожащий Зайцев.

– А ты вообще молчи! Не умеешь плавать – нечего в воду прыгать! – разозлился Родик.

– Все прыгнули – и я прыгнул, – виновато пробормотал Тихон.

– Вы талантливый инженер, Антон Францевич!..

– Очень плохо в России жить инженеру, – простонал Герстнер.

– Эх, Антон Францыч, – вздохнул Пиранделло. – А кому на Руси жить хорошо?

– Как ты сказал, Пиранделло? – удивился Родик.

– А чего я такого сказал?!.. Чуть что – сразу Пиранделло!..

– Я здесь совсем недавно, а уже заметил, что существование в России окружено такими стеснениями… – слабым голосом проговорил Герстнер.

– Что каждый лелеет тайную мечту уехать отсюда куда глаза глядят, – подхватил Родик. – И заметьте, Антон Францевич, дело вовсе не в политической свободе. а просто в личной независимости, в возможности свободного передвижения, в обычном выражении естественных человеческих чувств…

Зайцев в панике заткнул уши, закричал тоненько:

– Я этого не слышал, господа! Вы этого не говорили!..

– Ой, да не верещи ты, инакомыслящий! – поморщился Родик. – Будто на облаке живешь…

Маша поплевала на утюг:

– Родион Иваныч! Тихон!.. Золотце вы мое! Чем друг с дружкой собачиться – подумали бы, что дальше делать.

Тихон неуверенно почесал в затылке:

– Есть, конечно, один человек. Он и по нашему департаменту проходит, и с Алексан Христофорычем на короткой ноге. Он слово скажет – на всю Россию слышно. Но… Очень любит это самое… Тут не грех и сброситься…

Тихон подошел к столу, развязал нагрудный кожаный мешочек и вынул оттуда несколько смятых ассигнаций.