Чм66 или миллион лет после затмения солнца - [35]

Чубатый зашел следом за нами и заорал: "Тихо! Нуртаса отец приехал!". Мы с папой легли на кровать Шефа, сам он ушел ночевать к соседям.

Проснулись перед обедом. В комнате никого. На тумбочке записка.

"Папа, я ушел на тренировку".

Позавтракали в ресторане и пошли к папиному знакомому за машиной.

Знакомый работал председателем Облпотребсоюза. Он дал "Волгу" и мы поехали попрощаться с Шефом.

Футболисты с тренировки еще не вернулись.

Папа достал из сетки обернутый газетой большой кусок жирного мяса. Приехало мясо с нами из Джамбула, где отцу его принесли в купе то ли родичи, то ли знакомые. Папа засунул мясо Шефу под подушку.

Очень мило.

– Папа, может не надо мясо под подушку? Что подумают друзъя Нуртаса?

– Что подумают? Ничего не подумают – съедят.

Через два часа мы были в санатории "Сары-Агач". Папа привез лечить мою печень.

Нас поселили во внутренней, окнами в коридор, комнате с артистом казахского театра. Артист старше папы лет на двадцать. У него выразительно потешное лицо.

Старик постоянно спал. Проснувшись беззвучно посмеивался.

Окружающие удивлялись: "Какая у него великолепная нервная система".

На открытой веранде занимал койку холеной наружности юрист из университета. Юрист много разговаривал со мной на умные темы.

Жена его, говорил папа, певица, народная артистка СССР. Детей у них не было, зато имелась собственная "Волга". По пятам за юристом ходил русский мужик лет тридцати в скользящей шелковой безрукавке.

Мужик простой, работяга, с поздним зажиганием.

Он то и выводил отца из себя. Выводил тем, что обращался к папе на "ты". Отец кипятился. Работяга или ни черта не соображал, или намеренно обострял.

– Ты че, дед? – сочувственно спрашивал мужик отца. – Че нервничаешь?

Отцу было пятьдесят и дедом себя он не считал.

– Отстань от меня!

Работяга тупой как троллейбус и продолжал звать отца дедом. Папа бесился и недоумевал: откуда свалился ему на голову столь простодушно милый внук?

В санатории отдыхал и… Да, вы догадались, еще один член Союза писателей.

Писатель, ровесник отца и в на дверях клуба объявление о его встрече с читателями. Пришла завклубом звать народ собраться на встречу. Она ушла и папа включил рупор контрпропаганды: принялся отговаривать юриста и других отдыхающих в клуб к писателю не ходить.

– Да никакой он не писатель, – говорил отец, – ни языка, ни мысли. Зря только время потеряете.

Папа перебарщивал. Ну, куда прикажете в санатории время тратить?

Все здесь только и думают, как бы побыстрее его потерять.

Отец что-то еще говорил и мне показалось, что я понял, почему он отговаривает народ от похода в клуб. Да… Ситуация тупиковая.

Никому ведь не взбредет проводить творческую встречу с читателями по художественному переводу.

Юрист и другие товарищи уважили отца – в клуб не пошли. Вновь прибежала завклубом. Начала уговаривать. Писатель, де, такой и книги у него такие-то. Словом, не пожалеете.

Тут поднялся я.

Слово в слово я повторил то, что полчаса назад говорил отец про писателя. Завклубом прочувствовала, откуда дует ветер и нарочито зло, в отместку, но не мне, отчитала меня.

"Неделя" напечатала тест на уживчивость в трудовом коллективе.

Вопросник зачитывал Сашка Соскин. "Ощущаете ли вы в себе наличие комплекса неполноценности?". – Соскин засмеялся.

– Еще как ощущаю. – отозвался Джон.

– Да ты что, Джон? – Соскин отложил газету. – Какой у тебя может быть комплекс неполноценности?

Джон хватил. Есть комплекс – нет комплекса, – в его наличии нельзя сознаваться. С комплексами не шутят.

Джон считал себя неисправимым уродом. И откровенными разговорами о своей невзрачности внушил и мне, что так оно и есть.

Комплекс не приобретешь, с ним надо родиться. Немного позднее я думал, что успешнее всего развилось у Джона ощущение неполноценности в школе-интернате. Я полагал: полугодичное обращение среди сирот и брошенных не могло не оставить отпечатка. В дальнейшем все могло бы и обойтись малой кровью, если бы Джон искал причины внутреннего непорядка в других. На беду свою он никого не винил в обрушении внутреннего мира и мало помалу удалялся в самого себя. Порядок внутренний, повторял я тогда вслед за взрослыми, начинается с порядка в семье.

Где, на мой взгляд, в то время наблюдался непринужденно-естественный порядок с детьми, так это в семье

Какимжановых.

Ануарбек Какимжанов, в чьей квартире мы прожили три года, до войны работал секретарем Обкома комсомола. Его будущая жена и мамина троюродная сестра тетя Рая училась в университете и жила с нами.

Тетя Рая помогала маме по хозяйству, нянчилась с Ситкой и Доктором и как позднее сама вспоминала, матушка моя держала ее на положении

Золушки. Дядя Ануарбек и тетя Рая встретились и стали ходить вместе.

Прошло три месяца. Дядя Ануарбек подъехал на "Эмке" к нашему бараку.

Тетя Рая возвращалась с колонки с ведрами воды. Дядя Ануарбек донес ведра до двери и увез тетю Раю.

На следующий день в комсомольское общежитие пришли папа и дядя

Гали Орманов.

– Ануарбек, – сказал отец, – я тебя не узнаю. Разве так поступают с девушками?

Дядя Ануарбек все понял.

– Абдрашит, сегодня у меня была получка. Свадьбу играем завтра.

Свадьбу сыграли и через месяц дядя Ануарбек ушел на фронт. После войны Какимжанов работал в райкоме, горкоме партии. В Академию