Член общества, или Голодное время - [7]

Вспомнил сон про Эльвиру. Гадкий сон, тем более гадкий, что никогда до сих пор – даже во сне – за мной кровожадности не замечалось. А приснилось, что хочу зарубить топором их Эльвиру. Туристским топориком. И что будто в этом вопрос всей моей жизни: дерьмо я, вопрос, или все ж не дерьмо? дерьмо или нет? (не к деньгам ли приснилось?) чтоб топориком тюкнуть?.. И что будто

Эльвира, с одной стороны, – воплощение зла, исчадие ада, но, с другой стороны, должен я преступить, ибо есть тут порог, ибо в целом к собакам отношусь я нормально, без ненависти, хорошо. И долго терзаюсь. Истерзавшись, пробуя лезвие пальцем, решаюсь я: да! Да, готов! Я готов! Да, да!

Да. Вдруг – звонок. Долгий-долгий. Эльвира с прогулки пришла. От звонка и проснулся.

Этот сон, когда вспомнился, на меня очень сильно подействовал. Что-то было в том сне издевательское, пародийное. Надо мной словно кто-то решил подшутить. Я ж не полный кретин. Я же вижу.

Вижу: подходит старушка к приятелю моему: “ Милый, дай понюхать какао. Все равно не купить, дай понюхать только… Разреши ”.

Разрешает. Банку открыл. (И все наяву.)

“Ой! Спасибо, как пахнет!.. Словно молодость вспомнила…

Пахнет-то как!.. Нам такое в войну присылали… ” “Знаешь, мать, – произносит приятель, а голос дрожит, – я бы дал тебе, мать, но не дам, я пойду, мать, отправлю отцу в

Ростов-на-Дону ”. И уходит, не попрощавшись, – растрогался.

Я пошел бродить по Садовой. Не знаю что, но что-то нехорошее со мной начиналось, я не хотел нехорошего, и, чтобы было все хорошо в моем представлении, я представил себе, я представил в себе ощущение бодрости будто бы мысли. И послышалась гамма, простая, будто я наступаю на клавиши, так вот иду… Мстить кому бы то ни было (убеждал я себя), а тем более невинной собаке, у меня и в мыслях быть не могло. Этот сон мне приснился несправедливо!

Так рассуждая, я нечаянно оказался на набережной реки

Фонтанки, стоило мне взглянуть себе под ноги, как стало понятно происхождение сна. Вот я что вспомнил. Вчера… да, вчера, как и сегодня, я шел вдоль… в до-ре-ми-фа-соль… вдоль Фонтанки, ля-си, точно так же ступал – осторожно, – потому что иначе ступать здесь нельзя, невозможно: на каждом шагу – я ничуть не преувеличиваю – буквально на каждом – лежат экскременты собачьи… Вот и разгадка. От загаженного тротуара мысль моя вчера невольно обратилась к Эльвире, я недобрым словом вспомнил ее, ну а дальше, что касается сна, это дело уже сновидческих механизмов. Но и это не все. Мне навстречу вчера шел худой гражданин, судя по поступи, озабоченный тем же (я вспомнил). Без труда догадавшись, о чем я думаю, он обратился ко мне с короткой речью: “Народ безмолвствует, а воры воруют. Дерьмо лежит прямо на улице.

Владельцы собак перестали убирать за своими собаками.

Грядут тяжелые испытания. Курс рубля падает. Власть гниет. Разваливается производство. Большинство писателей – бездари. Помните, что я вам сказал. Я знаю. Я сам депутат.

Моя фамилия Скоторезов ”. “Скоторезов ”,- повторил я вслед уходящему.

Он же, повернувший на мост и напряженно запоминаемый мною, высокий, худой, но вынужденно смотрящий себе под ноги, неожиданно уподобился гвоздю с помятой шляпкой – таким и запомнился – вбитым на границе двух административных районов Санкт-Петербурга – Ленинского и Октябрьского – в деревянный мост по имени Госткин мост, на котором курить запрещается, согласно табличке. И хотя собака – далеко не скотина, выше, чем скотина (и больше, чем скотина, друг человека), человек с резкой фамилией Скоторезов и с резвым скоторезовским темпераментом врезался в память мою и осел в подсознании, чтобы в должный час подпитать мой сон прихотливым пафосом собакоборчества. Мысль моя в тот день, я заметил (если это был тот день, о котором я говорю), начала пробуксовывать. “ Я ж ее не убил, а всего лишь хотел убить ”,- думал я. Гвоздь торчал из моста, а я уходил – уходил по направлению к дому. “Кто – кого? ” – думал я, ни о ком конкретно не думая…

Вот, наблюдал я, сосредоточиваясь, пропали из города воробьи, их более не подкармливают старожилы. Вот, наблюдал, беременных нет больше совсем, никто не рожает.

Зато много бубнящих. В самом деле, отчего так много встречается бубнящих? Каждый третий встречный бубнит. Идет и бубнит. Он бубнит. Мы бубним. Мне бубнится. Я заставил себя не бубнить и сразу же оказался на лестнице – около подоконника. На подоконнике лежали окурки. Здесь курят пацаны. Пол-литровая банка окурков стоит на Сенной три рубля. “Даже крыша когда у тебя поедет, – пробубнило во мне, – не пойдешь продавать на Сенную окурки ”. Поехали, поехали, цеплялось слово за слово, поехали в Еристань.

Потом то ли шел, то ли плыл, то ли лежал – то и было: лежал. “А не эпилепсия ли это? ” – спросил государь и схватил меня за ногу. Вскрикнув, я проснулся.

Екатерина Львовна трясла мою ногу с остервенением:

“Вставай, вставай, к телефону! ” У Екатерины Львовны нет телефона – обстоятельство, которому не успел удивиться.

“Осторожно, тебе говорят… ой, какой ты… смотри, – она помогала спуститься по лестнице мне, – упадешь, костей не соберем. Аккуратней ”. “Который час? ” – спросил я, спустившись в кухню. “Откуда ж мне знать? Мы ж с тобой часы наши… тю-тю… ”