Чижик-пыжик - [2]

— Эй! Стой! Стой, курва семисекельная!..

Куда там! «Москва-Воронеж» — хуй догонишь, а догонишь — хуй возьмешь! Я не шибко-то и гонюсь. Народ вокруг улыбается: будешь знать, долбоеб, как связываться с цыганвой! Я трусцой бегу за ним, потом сворачиваю к выходу, будто перепутал с кем-то. Выбравшись с рынка, проходными дворами выхожу на соседнюю улицу, где у тротуара ждут меня темно-зеленые «жигули-девятка». Сев за руль, я достаю из кармана пиджака ту самую пачку денег, которую, как считает цыган, он украл вместе с курткой. Он же не просек, что карман в куртке дырявый и деньги совершено случайно оказались в пиджаке. Жадность и глупость — две нивки, на которых можно вечно косить золотую капусту.

Хулиганом я родился

И хожу — головорез.

Когда мать меня рожала,

Из пизды с наганом лез!

Я потомственный вор в законе: мой отец был первым секретарем горкома КПСС. Он погиб, когда мне было тринадцать. Одним хмурым, дождливым утром мое детство из цветного превратилось в черно-белое.

Разбудили меня, пробиваясь сквозь убаюкивающий шорох дождя, плач матери и лающий мужской голос. Лаял на матушку легавый, подполковник Муравка. Он был частый гость в нашем доме, называл себя другом семьи, на что батя шутливо предлагал: «Будь другом — насри кругом!». Муравке нужны были какие-то документы. Позарез требовались, судя по красному еблищу и ярости, с какой он рвал ворот серо-синей форменной рубахи, словно она передавливала горло. Маман сидела в кресле и хлюпала носом. Последние года три, c тех пор, как у отца появилась постоянная любовница, она часто этим занималась, и я привык не принимать ее слезы всерьез. Чем больше баба плачет, тем меньше ссыт. Необычным было то, что орал на нее не батя и не я, которые имели право это делать, а какой-то поганый мусор, и то, что на нее не напала, как обычно, икотка, а продолжала реветь. Она успела вымочить слезами носовой платочек, обшивку кресла и ковер в радиусе метра три. Красный ковер с желто-зелено-синими полосами и ромбиками, напоминающими клубок змей, беззубых, добрых, был последним цветным воспоминанием детства. Потом матушка встала и прижала мою голову к своей груди, теплой и мягкой. Я вдыхал успокаивающий запах ее тела и волнующий — ее любимых французских духов и пытался понять, что она хочет мне сказать. Повторив раз пять мое имя, она наконец выдавила: «Папа…» и так прижала меня к себе, что я чуть не задохнулся. Было темно и тесно, как в пизде у негритянки. Спросить бы у хуя, как он в пизде дышит. Но эти дурки я узнал позже, когда встал на крыло. А в тот день, еще не подозревая, что выкинут из орлиного гнезда и падаю с высокой скалы, я сам пытался из него выбраться — вырывался из объятий матери. Откуда-то из другой темноты донесся голос Муравки:

— Автомобильная катастрофа… мокрый асфальт… занесло на повороте… Не верил мне, что со всяким такое может случиться!.. Оба насмерть — и он, и она…

При слове «она» меня попробовали еще глубже втиснуть в теплую темноту. Я не должен был знать, что у бати была любовница. Маманя все еще считала, что я верю в аистов, а я уже года два хуй дрочил и подыскивал, куда бы его воткнуть. С наибольшим удовольствием я бы выебал батину любовницу, вкусы у нас совпадали. Я запомнил ее наклоняющейся ко мне. Вырез платья отвис, открыв полушария больших упругих сисек. Она почти никогда не носила лифчик. Пепельные волосы, загнутые на концах вовнутрь, тоже опускались, затеняя лицо, красивое, с лазурными глазами и сочными губами. Она произносила бархатистым голосом с низкими нотками:

— Папин сыночек! Ой, снятся кому-то кислицы!

Она как в жопу глядела. Времени на это у нее было предостаточно, потому что жила в соседнем доме и частенько бывала у нас с пятилетней дочкой и мужем, вторым секретарем горкома Ереминым. Батя о нем говорил: «Жена его будила: „Вставай, вставай, мудило!“» Дочку отдавали под мое чуткое руководство и правильно делали. Я познакомил ее со своим хуем. Тонкие пальчики осторожно обхватывали окаменевшие мышцы, нежно сдавливали хуй и отпускали, передвигались по нему, стягивая шкурку с залупы. Залупа была красная и с сизой каемкой. Указательный пальчик вминался в поджавшуюся, морщинистую мошонку с редкими короткими волосками, теребил яйца. Потом она возвращалась к хую, сгибая и отпуская его, и с интересом наблюдала, как он пружинисто выпрямляется и покачивается, успокаиваясь, и роняет прозрачную тягучую каплю смазки из приоткрывшегося устья. Я в порядке обмена информацией дотошно обследовал пизденку, гладенькую, с двумя вертикальными складками, которые легко разлеплялись, открывая розовую влажную мякоть и еще две складочки. Куда надо засовывать — я тогда не знал. Пробовал тыкать везде, но малышка с криком выскальзывала из-под меня и соглашалась повторить только за вкусную конфету и обещание больше не делать ей больно. Я советовался с друзьями, которые утверждали, что переебали полкласса, пробовал применить их советы на деле и… начал утверждать то же самое. Да и друзья ли они были?! Вскоре я убедился, чего они все стоят. И сделал вывод: в пизду друзей, в пизду подруг, я сам себе пиздатый друг.