Читая «Лолиту» в Тегеране - [123]

В конверте Митра обнаружила письмо – одну страницу на бумаге того же ужасного цвета с тем же ужасным запахом; письмо было написано безупречным почерком черными чернилами.

– Скажи им, как начиналось письмо, – подначивала ее Саназ.

– Ну, письмо начиналось со слов… – Митра замялась, словно подыскивая слова.

– Мой золотой нарцисс! – воскликнула Саназ и расхохоталась.

Серьезно? Мой золотой нарцисс? Ага, и дальше он клялся в вечной любви к Митре, чей каждый шаг и каждое слово навек запечатлелись в его уме и сердце. Мол, ничто, никакая сила на Земле не влияла на него так, как ее улыбка, которая, он надеялся, предназначалась ему и только ему. И так далее и тому подобное.

Как же поступила Митра, хором спросили мы? Саназ напомнила, что все это произошло, когда Хамид уже ухаживал за Митрой; они хранили это в строжайшем секрете. На следующий день Нахви выскочил откуда ни возьмись и подстерег ее на улице; она пыталась объяснить, почему не может ответить ему взаимностью. Он философски покивал и ушел, а через два дня появился снова. Она припарковалась в переулке рядом с университетом и открывала дверь своей маленькой машины, а он подошел со спины. «Как смертная тень», – зловеще прокомментировала Нассрин. Обернувшись, Митра увидела Нахви – волнистые волосы, коровьи глаза, торчащие уши; тот держал в руках книгу, книгу стихов поэта э.э. каммингса[98]. Меж страниц виднелся еще один голубой конверт. Не успела Митра возразить, как он сунул ей книгу и исчез.

– Скажи доктору Нафиси, что он написал, – сказала Саназ. – Ей будет приятно узнать, что ее лекции не прошли даром для Нахви! – В конверте лежало письмо, адресованное «Моей застенчивой розе». А еще? Еще он переписал стихотворение, которое вы с нами анализировали на курсе «Введение в литературу».

где-то, где никогда не бывал, даже сверх охотно

любого познания, твои глаза обладают безмолвием:

в жесте легчайшем твоём – всё, что меня заточает,

чего невозможно коснуться, ибо слишком близко оно

твой малейший взгляд отворяет меня без труда

хоть и как пальцы я сжал себя,

за лепестком лепесток, раскрываешь меня, как раскрывает Весна

(касаясь умело, загадочно) свою первую розу

а пожелаешь закрыть меня, я и

жизнь моя – мы красиво захлопнемся, вдруг,

как когда сердцевина цветка представляет

снег, сверху падающий осторожно

из постижимого в нашем мире не сравнимо ничто

с мощью хрупкости твоей колоссальной: чьё сложение

подчиняет цветом своих государств меня,

смерть и вечность с каждым вздохом рисуя

(не пойму, что такое в тебе что тебя закрывает

и раскрывает; только что-то во мне понимает

голос глаз твоих глубже всех роз вокруг)

ни у кого, у дождя даже, нет таких крохотных рук[99]

Да так всю охоту преподавать поэзию отбить можно, сказала я, заразившись шутливым настроением девочек.

– Отныне включайте в программу только мрачные стихи вроде «Чайльд-Гарольда» или «Поэмы о старом моряке»[100], – предложила Махшид.

В этот раз Митра решила, что требуются более радикальные меры, иначе ситуация может выйти из-под контроля. Посоветовавшись с друзьями, она пришла к выводу, что прямой отказ в случае со столь влиятельным человеком, как Нахви, может навлечь на нее неприятности. Лучше солгать ему, но убедительно, что поставит его в невозможное положение.

Когда их пути в очередной раз пересеклись, Митра набралась храбрости и положила конец ухаживаниям Нахви. Краснея и запинаясь, она сообщила, что стеснялась раскрыть истинную причину своего отказа – она была помолвлена и должна была выйти замуж за дальнего родственника. У того была влиятельная и очень традиционная семья, и она боялась их реакции, случись им узнать о признаниях Нахви. Юноша на долю секунды замялся, словно прирос к земле, потом отвернулся без лишних слов и оставил Митру, все еще слегка дрожавшую от волнения, посреди широкой улицы.

10

В последний Новый год перед отъездом госпожи Резван из Тегерана она купила мне три маленьких заколки. Такими заколками многие женщины крепили платки, чтобы те не соскальзывали. Я так и не научилась нормально носить платок. Это был наш с Резван ритуал: перед публичными выступлениями или лекциями она проверяла, не сполз ли мой платок и хорошо ли держится на месте. Она сказала: дорогая моя Нафиси, жаль, что на память обо мне тебе останется такой подарок, но я за тебя тревожусь. Обещай, что будешь носить эти заколки, когда я уеду. Хочу, чтобы к моему возвращению ты все еще была здесь.

Госпожа Резван готовилась ехать в Канаду. Наконец, спустя годы труда, она получила заветную стипендию и поступала в аспирантуру. Она мечтала об этом много лет, но сейчас, когда момент наконец настал, от тревоги не могла им насладиться. Она постоянно нервничала, боялась, что у нее ничего не получится, переживала, что не готова взять на себя такую задачу. Я же радовалась, что она уезжала: радовалась и за нее, и за себя. Ее отъезд почти принес облегчение.

Резван казалась мне чересчур амбициозной; я чувствовала, что она использует меня и подобных мне людей для достижения своих целей. Потом я узнала, что амбициями все не ограничивалось. Она не просто стремилась продвинуться и стать завкафедрой, хотя об этом тоже думала. Ей хотелось стать видным персонажем в мире литературы, однако ей не хватало таланта, а тяга к власти и контролю порой превосходила и даже противоречила любви к литературе. Она вызывала у меня очень неоднозначные чувства. Я всегда понимала, что она недоговаривает, что вот-вот да скажет о себе что-то важное, что откроет мне ее истинную суть. Возможно, мне надо было расспросить ее, проявить любопытство. Возможно, если бы я не придавала такого значения ее вмешательству в мою жизнь и требованиям, я бы больше увидела.