Читать не надо! - [64]

Мы овладели расстояниями, скоростью, застряв при этом на весьма недалеком представлении о времени. Века за нашей спиной продолжают пребывать в тумане. Люди не в состоянии справиться даже с историей собственного времени. Они имеют календари и часы «Ролекс», но вряд ли вспомнят, что ели вчера на обед. Возможно, именно из-за неспособности совладать со временем человеческое представление о будущем не выходит из границ тривиального: будущее — это сказка для взрослых. Возможно, когда Господь создавал человека, Он допустил оплошность, позабыв вставить ему в мозг важный чип понимания времени, оставив на его месте лишь серую пустоту. Взамен нам досталось воспроизводство: когда меня здесь не будет, останутся мои дети. Или мои клоны.

Предлагаю сыграть в игру: определить по руке судьбу литературы и обратиться к картам Таро. Давайте-ка взглянем, что станет с литературой. Это совсем не больно: в конце концов, литература — наше поприще.

Карты Таро говорят, что в будущем никакой литературы больше не будет. По крайней мере, такой, как мы ее себе представляем. Если мы находимся на пороге постгуманистической эры, как считают ученые, тогда всякая человеческая деятельность, в том числе и литература, неизбежно должна стать постгуманистической. К тому же литература уже колоссально видоизменилась: мы обнаруживаем ее на CD, в Интернете, в интерактивных компьютерных играх, в гипертексте. «Если литература и умерла, литературная деятельность продолжается с не меньшей, если не с еще большей скоростью», — пишет Элвин Кернан[58] в своей вызвавшей дискуссии книге «Гибель литературы». Писатели в традиционном смысле этого слова исчезли, как мастерские починки зонтов. «Настоящая литература» станет раритетом, потому что никто не будет знать, что такое «настоящая литература», подобно тому, как почти никто уже не знает, каковы симптомы чумы или что такое клоп.

Так ли все обстоит на самом деле? На первый взгляд литературная жизнь уверяет нас в обратном. Производится больше книг, чем когда-либо, с виду они изумительно красивы, книжные магазины привлекательны как никогда, писатели имеют невиданные возможности сделаться глобальными звездами. Так что же я брюзжу без всякой причины?

Когда Роберта Митчема спросили, какого он мнения о себе как о кинозвезде, он ответил: «Никакого. В особенности когда подумаю, что и Рин Тин Тин[59] тоже звезда». Если спросить писателя сегодня, что он думает о себе как о писателе, тот, возможно, ответит: «Ничего. Особенно если подумаю, что, если б Рин Тин Тин был жив и сегодня, его мемуары стали бы бестселлером».

Подобно многим другим видам человеческой деятельности, литература утратила свою былую исключительность. Это произошло незаметно, и тому есть множество причин. Скажем, институты национальных литератур, создавшие целую сеть защитных средств: факультеты университетов, академии, школы, литературные исследования, институты, архивы — постепенно увяли или же утратили свою значимость. Писатели — кто раньше, кто позже, — с удовлетворением восприняли исчезновение всяческих установочных ограничений (политических, национальных, религиозных, идеологических, традиционных). Перед ними распахнулось широкое поле идеологически нейтрального литературного рынка, и, полные энтузиазма и веры в равные возможности при литературной конкуренции («Пусть победит лучший!»), они приняли этот рынок. Разумеется, они предвидели, что в отсутствие всяких идеологий сам рынок может стать идеологией. «Мир бизнеса, похоже, становится вселенной, эпохой. Рынок — это политика, фирма — это общество, торговый знак — аналог удостоверения личности», — пишет Эрик Барнув[60] в своей книге «Конгломераты и средства массовой информации».

Утратив свою исключительность, литература, как это ни парадоксально, ее и приобрела. Не каждый может стать хирургом, математиком или пианистом, но, как выясняется, каждый может написать и издать книгу, вот почему литературный рынок забит до отказа. Таким образом, литература стала доступным для каждого пропуском в вечность, билетом на поездку по орбите избранных. Вдруг оказалось, что мы живем в таком веке, когда каждый имеет право голоса, и при этом никто никого не слушает.

Тридцать лет тому назад каждый участвовал в рыночной гонке в пределах своей номинации: молодые соревновались с молодыми, маститые — с маститыми. Ныне в изнурительном рыночном марафоне участвуют все и одновременно. Тридцать лет тому назад еще существовала граница между «высокой» и «низкой» литературой, и все были довольны. У высокой литературы были свои поклонники, у тривиальной — свои. Вежливая пожилая леди, Высокая Литература, первой протянула руку тривиальной литературе. Восхищенная популярностью тривиальной литературы, но уверенная в своем незыблемом высоком положении на шкале литературных достоинств, высокая литература принялась заигрывать с тривиальной, что случалось и раньше. Переняв тактику тривиальной, пародируя ее, высокая литература самоуверенно кичилась своим искусством. В то время высокая литература еще была защищена крепкой теорией литературы, процветавшими тогда литературоведческими школами, усердными литературными факультетами университетов, амбициозными рецензентами, пространными исследованиями в толстых журналах, критиками с хорошим вкусом, серьезными и уважаемыми редакторами и независимыми издателями. Сегодня толстые литературные журналы исчезают, серьезные редакторы слишком часто лишаются работы, чтобы оставаться серьезными, литература уже больше не является престижной сферой деятельности, а книги разделились на те, которые «работают», и те, которые «не работают», так как книги — всего лишь предмет производства издательской индустрии. Критика, а также теория и история литературы мутировали в культурные исследования, и нетрудно себе представить, что факультеты университетов вскоре наряду с курсами истории литературы начнут предлагать курсы книжного маркетинга, — уже существуют курсы культурного менеджмента. Термин