Чистилище - [14]

– Точно сломаны? – недоверчиво спросил молодой охранник.

– Клянусь здоровьем товарища Ежова!

– Ты, это, думай, что говоришь-то, – заозирался парень. – Ладно, пойдём отведу.

В медсанчасти меня осмотрел всё тот же, похожий на дедушку Калинина, врач с седоватой бородкой клинышком, который встречал меня во время поступления в Бутырку.

– Рёбра сломаны, говорите?

– Скорее треснули, насколько я могу судить.

– А мне сказал, что сломаны, – вскинулся вертухай.

– Сейчас выясним, – успокоил его врач.

Пропальпировав мой бок, «Калинин» покачал головой:

– Действительно, в двух рёбрах трещины. Вы, случайно, не медицинский заканчивали? Политехнический? Ну, тоже хорошо, уважаю образованных людей.

Туго обернув мой торс бинтом, на прощание посоветовал по возможности соблюдать покой, лишний раз не наклоняться, а через неделю пообещал посмотреть меня снова.

– Ну, если следующий допрос будет таким же, как предыдущий, то, боюсь, не только треснутых, но и сломанных рёбер прибавится, – грустно пошутил я.

– Я постараюсь донести до сведения вашего следователя, что физические методы допроса до добра не доведут.

– Вашими бы устами…

А из медсанчасти меня отконвоировали к местному парикмахеру. Одноглазый умелец за десять минут ручной машинкой обкорнал мою шевелюру, превратив её в ёжик.

– Брить пока нечего, – сказал он. – Всё равно бритвы нет, этой же машинкой и брею, вернее, состригаю усы и бороду. Так что через пару недель, ежели не расстреляют или по этапу не уйдёшь, жду у себя. А пока свободен.

В тот же день побывал и на прогулке. Вывели нашу группу во внутренний дворик, в углу которого высилась, как мне объяснил артиллерийский инженер, знаменитая башня Пугачёва, где, по преданию, сидел сам Емельян Иванович. И вроде в этой башне приводят в исполнение приговоры, то бишь расстреливают тех, кому вынесен окончательный и бесповоротный приговор.

– А затем тела на грузовике отвозят к крематорию, сооружённому в бывшей кладбищенской церкви преподобного Серафима Саровского, – проинформировал Куницын.

– Да минет нас чаша сия, – мелко перекрестился примкнувший к нашей прогулочной группе коренастый Василий.

Следователи кололи его на признание в антисоветской деятельности и в создании у себя в деревне в Рязанской губернии троцкистской ячейки. Смех и грех! Этот набожный крестьянин, насколько я изучил его за несколько дней, совместно проведённых в камере, понятия не имел, кто такой Троцкий. А вся антисоветская деятельность заключалась в ударе по физиономии комиссара, когда тот с парой красноармейцев приехал забирать у многодетного Василия последние запасы зерна.

Глядя на зарешечённое небо, как-то резко взгрустнулось. Ещё два дня назад я взлетал под облака, чтобы провести несколько секунд в свободном полёте, а сейчас могу видеть лазурную синеву только сквозь решётку.

А вернувшись с прогулки, обнаружил в камере пополнение. К нам подселили не кого-нибудь, а бывшего начальника ростовского рынка по фамилии Станкевич. Плечистый мужик с рыжей бородкой оказался на редкость разговорчивым и тут же поведал свою историю, из которой выяснилось, что все женщины по своей сути… бляди.

Начал издалека, с 1918 года, когда он был военкомом в небольшом уездном городе. Там-то по весне он и влюбился в одну симпатичную девушку. Поселились молодые в доме бывшего купца, который со всеми пожитками сбежал чёрт знает куда, а вернее всего, за границу. Хорошо хоть, мебель оставил.

Впрочем, счастье длилось недолго. Шепнули Станкевичу, что благоверная ему изменяет с начальником продовольственной базы.

– Ну и решил я её проверить. Сказал, что отправляюсь в рейд на неделю бандитов ловить, она меня проводила, накрыв на стол перед отъездом «шрапнель» с воблой. Выехал на другой конец города, оставил каурого у знакомого, а сам огородами домой. Сижу под окнами, жду. И вот где-то ближе к полуночи появляется жёнушка, встречает у калитки начпрода, и они тут же начинают целоваться.

– А ты их шашкой? – спросил кто-то.

– Была такая мысль, но подумал, что не стоит торопиться. В общем, они в дом, а я сапоги долой, чтобы шпорами не звенеть, и в кухонное окно. Гляжу: а они уже в столовой, и на столе яичница, утка жареная да бутыль самогона. Ну, думаю, тварь ты этакая, меня, значит, под бандитские пули послала, накормив «шрапнелью» с воблой, а любовника самогоном с уткой привечаешь! Да и что за любовник: пузо как бочонок, голова лысая, нос картошкой… Неужто я в постели так плох? Обида взяла, братцы. И как только они в спальню переместились, тут уж я маузер наголо! Они, понятное дело, чуть там же с перепугу богу душу не отдали. А я их в столовую в одних рубахах под конвоем, садитесь, говорю, доедайте, чё ж добру пропадать. Влил в глотку начпроду оставшийся самогон, да так без порток на улицу его и отправил. А жену свою несознательную нагайкой отходил. Дали мне в тот раз строгий выговор с занесением в личное дело и отправили на фронт.

Примерно в том же духе была история и второй жены. На третий раз наш герой решил взять в жёны девицу из глухой деревни, понадеявшись, что в простоте своей она не станет ему изменять. К этому времени Станкевич занимал на первый взгляд скромную, но всё же небездоходную должность заведующего колхозным базаром в Ростове-на-Дону. И возникла у него преступная идея, заключавшаяся в том, чтобы сделать крупную растрату или хищение, затем полученное припрятать, сесть на пару лет в тюрьму, а после освобождения жить в своё удовольствие. Первая часть плана прошла без сучка без задоринки: в 1933 году его посадили, правда, впаяли не два, а четыре года, а так как друзей в городе хватало, то отбывал он срок завхозом Ростовской тюрьмы, имел пропуск и раз в неделю приходил и ночевал дома. За это время жена родила ему даже двоих детишек, которых хоть и после некоторой заминки, однако же зарегистрировали отпрысками Станкевича.