Чистая сила - [44]

— Я вас слушаю.

Голос у нее был густой, а выговаривала она слова не то чтобы растягивая, но как-то протяженно.

— Ирина Аркадьевна? — сказал я и, после утвердительного знака движением головы, добавил: — Я бы хотел Марту, — а так как она молчала, и только брови ее вывелись в какой-то выжидательный знак, я добавил еще: — Мне Леночка дала ваш адрес.

— Ах, эта Леночка, — протянула женщина с отдаленной лаской в голосе, но как говорят о детях. — Входите.

И я вступил в дом. В комнате, куда она меня привела, то было особенным (и это виделось сразу), что все вещи, начиная от плетеных стульев, плетеной же кушетки и до многочисленных коробочек, шкатулок и поставцов, расставленных везде, даже и на окнах меж цветочными горшками — все было как-то уж очень миниатюрно-подробным, тогда как сама хозяйка была высокого роста и плотности близкой к массивности, хотя черты лица — подвижные и из тех, которые запоминаются.

Она усадила меня за круглый столик, придвинула одну из трех лежавших на столе коробочек, коротким движением пальца ловко откинула крышку, сказав: «Курите». Я отвечал, что не курю. «Тогда морс», — сказала она, подошла к маленькому шкафчику у стены, достала оттуда графин и вместе с бокалом на тонкой ножке поставила передо мной. Когда она открывала шкаф, я успел рассмотреть ту самую птицу на халате, хвост которой я уже видел перед тем: белая, с раскрытым клювом, распахнутыми крыльями и растопыренными длинными острыми когтями, загнутыми крутым полукругом — испуганная и замершая в испуге.

— Так вы ищете Марту, — проговорила она, усевшись напротив и опершись концами пальцев о край стола. — Но вы ее не застали, она ушла.

— Да? — сказал я, пошевелившись. — Тогда я, может быть, зайду позже, потом?

— Ну что вы, зачем же. Она скоро обещала быть. А мы с вами будем беседовать. Вы давно ее знаете?

— Нет… не очень.

— Я так и поняла, что она не от вас убежала, — с поощрительной улыбкой произнесла Ирина Аркадьевна.

— Не от меня, — подтвердил я и стал оглядываться по сторонам.

Чувствовал я себя стесненно. И не потому, что сидел в чужом доме и разговаривал с незнакомой женщиной, и не потому, что она стала спрашивать меня о Марте. Во всяком случае, не только поэтому. Но одно положение занимало меня с того самого момента, когда я сел за овальный столик, — как войдет Марта и что будет, когда она войдет? Если бы я ждал на улице, то подошел бы, мог бы сказать, что сам не знаю почему, но хотел ее увидеть или что мне необходимо было ее увидеть, и так далее (если она станет слушать). А если не станет слушать, то я уйду — просто пойду по тротуару, может быть, даже смогу не оглянуться, пока не дойду по поворота. Но здесь, сидя на плетеном стуле, когда передо мной бокал на тонкой ножке и я уже отхлебнул сладкого напитка, среди этих коробочек и шкатулок, в приятной и вежливой беседе с хозяйкой… Я все представлял себе, как я буду уходить, когда она, возвратившись, холодно удивится моему присутствию и когда хозяйка скажет что-то вроде того, что она меня усиленно занимала беседой, а сейчас передает с рук на руки (что-нибудь такое или близко к таковому, по моему мнению, должна была выговорить Ирина Аркадьевна), — и я знал, как мне будет и что я смогу сказать, и главное, что будет чувствовать моя спина, когда придется развернуться к выходу. И из этого вороха предположений все явственнее выглядывала несомненная напрасность моих поисков и моего пребывания здесь, и всего того, что я придумал для себя в образе Марты. «Образ Марты и его влияние на жизнь героя», — невесело промелькнуло в моей голове, но здесь Ирина Аркадьевна сказала:

— Ну что ж — оставим Марту, хотя это очень достойная молодая особа, и я рада, что могу хоть немного ей помочь и укрыть под моим скромным кровом.

Высокопарная фраза прозвучала как-то просто, и я подчеркнуто огляделся, как бы не подтверждая слов о «скромности».

— Нет-нет, — поняла она меня, — и скромный и ветхий, я знаю, что говорю: одиночество — всегда ветхость. А я одинока.

Я чуть пожал плечами, не зная, как реагировать на такое внезапное признание; черная собачонка подошла ко мне тихо и осторожно понюхала носки туфель; я нагнулся ее погладить, но она отошла.

— Вам, может быть, удивительно, что я с вами, будем говорить, малознакомым человеком, начинаю об одиночестве, вместо того чтобы вежливо поразмышлять о погоде? Но о погоде можно говорить, а можно и молчать — разницы никакой, тогда как одиночество — вопиет. Да, да, не удивляйтесь слову, именно вопиет. И почему бы вам не послушать, а если вы умеете быть внимательным, то и прислушаться. Ну, отвечайте же что-нибудь, а то мне не хватает вздоха!

Я был в недоумении от такого зачина и, помявшись, ответил:

— Я не знаю.

— Ваши ответы могут и ничего не означать, вы не трудитесь. Они нужны для вздоха. Монолог — это всегда выдох. Но нужно и вдыхать.

— Нужно, — на этот раз улыбнувшись, сказал я.

— Ну вот и прекрасно, что мы так скоро пришли к пониманию. Должна вам в этой связи сказать, что у меня правило — не вести пустых разговоров. Я не говорю — умных или глупых, но — пустых. Может, это от моего образа жизни составилось такое правило. Отчасти. Но не в этом только дело. Вы знаете, сколько мы говорим друг другу пустых и незначащих слов, сколько общеизвестного переминаем: из вежливости или из лукавства — все равно. И разговоры такие есть только заполнение пустоты. Понимаете, пустоту заполняют пустотой. Разве не бессмыслица?