Чистая сила - [21]

— Да я же сказал — открыто!

Я толкнул дверь и вошел. Алексей Михайлович сидел за столом и что-то писал. Вид его показался мне озабоченным. Сидел он на стуле боком, навалившись левой рукой на стол и низко над ним склонившись; когда я вошел, он не сразу поднял голову, а вывел еще несколько слов (я говорю «вывел», потому что рука его водила пером медленно и с напряжением). Наконец он оторвался от листка, поднял на меня глаза и, перевернув ручку, постучал тыльной стороной по столу.

— Я не вовремя? — сказал я, останавливаясь у порога.

— Не совсем, — отвечал он, тронув лоб ладонью. — Но раз уж пришел — входи, садись, — и он указал на стул напротив.

Я хотел было отказаться и уйти, но почему-то не решился, прошел и сел. Когда я подходил, он перевернул лежавший перед ним лист обратной стороной. Я опять подумал, что лучше было бы уйти, но вдруг сказал для самого себя неожиданно:

— Простите, что я отрываю, но я по делу.

— Ах, по делу, — проговорил он вяло. — Ну-ну, давай дело.

Я тут же пожалел о сказанном. Но отступать было поздно. Он молчал, а я не знал — с чего начинать, и сразу не мог сообразить, в чем это мое «дело» может заключаться. В голове моей возник прежний глупый мотив, и так он заслонил вдруг все, и беспрерывно во мне прокручивался, и я не мог сквозь него пробиться, что в эти несколько секунд раздражился на… Алексея Михайловича.

— Да, я пришел по делу. А что? — почти с вызовом и отчетливо выговаривая слова, сказал я.

— Я и жду… — в прежнем тоне, ничего как будто не заметив, отвечал он.

Тут, вместо того чтобы сдержаться, я припомнил лицо старика, и лицо Ванокина, и эти разговоры первой половины дня, и свой чемодан, и то, как меня тянуло к Алексею Михайловичу, и то, как хотелось ему доверяться, и…

— Вы ушли… тогда. Вы ушли из столовой, — начал я сбивчиво: слова выходили, и только тогда, когда оформлялись звуком, только тогда я их сам воспринимал и мог за ними следить. — Вы ушли, а я должен был… Если вы даже и не нарочно, то все равно… И почему я все это должен выслушивать. Вы должны были мне объяснить. Вам легко: вы встали и ушли. Можно было объяснить. И потом еще — чемодан.

Алексей Михайлович меня не перебивал, я сам остановился. Как ни толпились во мне слова и как раздражение ни подталкивало их беспорядочными, но скорыми толчками, я все же сумел прекратить это бессвязное выскакивание.

— Что же я мог тебе объяснить? — сдержанно проговорил Алексей Михайлович. — Дай мне хотя бы понять.

— Вы понимаете, но…

— Притворяюсь, — закончил он за меня, все не теряя сдержанности. — Хотя, немного… Кое-что только понял. Но, например, при чем тут чемодан?

— Чемодан — не главное, — досадливо отозвался я.

— Ладно, пусть не главное, но все-таки — при чем? Это твой чемодан?

— Мой. И в нем сегодня кто-то рылся.

— Рылся? — вдруг оживился он. — Это интересно.

— Мне тоже интересно.

— А ты не придумываешь? Я хочу сказать, что тебе могло показаться.

— Могло и показаться, — сказал я независимо, — но все равно.

— Ты так говоришь, будто я имею к этому отношение.

— Я этого не говорю.

— Ну, допустим, — и он улыбнулся.

И как я ни был разгорячен, и как ни злился на себя — эта улыбка его значительно меня охладила. Я еще чувствовал, что краска не сошла с моего лица, я еще дышал прерывисто и сглатывал поминутно, но — я снова ощутил притяжение к этому человеку. Только я не знал, как теперь все поправить. Но оказалось, что поправлять ничего не нужно.

— А ты, я смотрю, горяч, — продолжал он улыбаться. — Ну, ладно, давай о деле. Чемодан пока оставим. Да, ничего не пропало?

— Ничего.

— Уже хорошо. Ты вот что… Тебе что-то Никонов говорил? А? Неужто же он… Он тебе о ценностях говорил?

— Всякое, — сказал я осторожно.

— О бриллиантах?

— Да, о бриллиантах.

— Так.

Это его «так» прозвучало неожиданно мрачно. Он встал, заложил руки за спину и прошел по комнате из конца в конец несколько раз. Я следил за ним, пытаясь понять: что? как? насколько? Но он совсем ушел в себя. Одно только я видел: «дело» существует.

Какое-то ожидательное возбуждение поднялось во мне. Жизнь моя до сего дня протекала… обыкновенно. И обыкновенность эта всегда удручала меня. Всегда кажется, что только в необыкновенности вся соль и весь смысл. То, что во внешней обыкновенности жизни есть глубокий внутренний тон (и даже он глубже и гуще — этот тон, когда на поверхности видимая обыкновенность), это я понял много позже. А сейчас… Я с нетерпением ждал, когда Алексей Михайлович заговорит.

Но он совсем о моем присутствии позабыл: все ходил из угла в угол, мягко ступая. Мне уже надоело за ним следить, но я ждал терпеливо и его задумчивость разрушить не смел. Я посмотрел на стол: кроме листка, который он перевернул тыльной стороной, на столе лежала книга (что-то техническое), небольшая стопка бумаги и два конверта рядом. Эта стопка бумаги меня особенно заинтересовала: не просто же так человек держит под рукой стопку бумаги! Не для одного же писания писем! И еще один предмет заинтересовал меня: с краю кровати, в изголовье, лежала толстая тетрадь, а вернее, не тетрадь, а что-то наподобие конторской книги. Тетрадь была закрыта, но, внимательно приглядевшись к обрезу, я заметил, что она была исписана больше чем наполовину. Я подумал, что это не может быть ничем иным, как только дневником. Хотя… Но мне очень хотелось (и я мог бы до нее свободно дотянуться) раскрыть тетрадь, чтобы убедиться. Дневник — вещь ныне архаичная, способ осмысливать собственную жизнь по дням почти забытый; тем более что на Алексея Михайловича, как я его представлял, это совсем было не похоже. Но — почему бы и нет! Мне не хотелось ошибиться, и я стал думать: что мог записывать Алексей Михайлович? Может быть, он уже и меня туда вписал? Это последнее показалось мне правдоподобным и… желаемым. Но здесь Алексей Михайлович, наконец, остановился посреди комнаты, руки из-за спины отнял, сложил их плотно на груди, посмотрел на меня исподлобья и сказал: