Чингиз-роман - [5]

— Привет, — говорю я.

— Привет. Слушай, тут мужик нож продает. Дешево, тебе не нужно? — в шутку торгует за мужика Димон.

— Этот, что ли? — презрительно оглядываю я мужика.

— Да.

— Купите, ребята, хороший нож.

— Я краденого не беру, — с презрением отвечаю я, — за это, по «Ясе» Чингиз-хана, голова с плеч летит.

— Краденое? Да что это такое?.. Нам ими зарплату выдают, оклад… — начинает заикаться в возмущении мужик.

Кажется, он не врет.

Я не знаю, что такое оклад, от какого это слова-рода. Может быть, от слова «клад», а может быть, и от рода «ат». Я не понимаю. Я вообще плохо понимаю по-русски.

— Что это такое? — спрашиваю я у приятеля.

— Это зарплата.

— Значит, он заработал ножи?

У меня начинает просыпаться уважение к мужику, он наверняка был воином, пока не спился. Ножи — это трофеи. Где он еще мог набрать столько ножей. Оружие — оно ведь дорогого стоит.

— За сколько продаешь? — интересуюсь я.

— За сто рублей. Недорого.

Пусть он и пьяница, зато бывший воин.

— Беру, — решаюсь я.

— Зачем тебе? — спрашивает мой друг.

— Увидишь.

Мужик показывает достоинства своего ножа. В нем пять лезвий. Самое большое открывается нажатием на кнопку.

— Даю еще пятьдесят рублей, — говорю я.

— Ты что, с ума сошел, — говорит мой друг, — он же не просил.

— За хорошее оружие денег не жалко.

— Купите еще один, — предлагает мужик.

— Зачем мне два? — удивился я. — Или ты думаешь, что я могу потерять свое оружие, а может быть, ты намекаешь на то, что у меня его отнимут? — свожу я в ярости брови.

— Нет, — в испуге мотает головой мужик.

— Или ты думаешь, что мы не воины, а купцы? — моя ярость начинает набирать обороты.

— Подарите кому-нибудь, — заискивающе находится мужик.

— Хочешь? — обращаюсь я к своему другу, остывая. — Хороший подарок.

— Мне не надо, — Димон оттаскивает меня за локоть.

Дальше мы идем с ним в ненавистный Университет-Сарай. Помнится, спустя два месяца после того, как мы познакомились с Димоном в шашлычной, я уже учился в здании над этой шашлычной — в Университет-Сарае. Заплатил много денег и учился. Очень много денег и не сдавая никаких экзаменов.

— Сразу на первом и на втором курсе? — говорили мне педагоги, принимая конверт, — и как ты здесь учишься, лучше тебе пойти учиться в ПТУ. — (ПТУ — это Педагогический Тутошний Университет.)

— Ты же абсолютно безграмотен, — говорили мне педагоги. — Ты не посвящен в грамматику, синтаксис и стилистику русского языка. Не умеешь правильно ни спрягать, ни склонять. Ну зачем тебе наш прекрасный Университет-Сарай? Да еще факультет языка и литературы?

Это я-то не умею запрягать? Кто бы говорил. Да я еще в аспирантуру поступлю. И ко второму году все профессора, попривыкнув, будут с нетерпением ждать моих кандидатских экзаменов. Ведь на всех экзаменах я им показываю свои бесценные стихи. А стихи я пишу на бумажках. Точно таких же, что отобрал у менялы. Да, они будут ждать моих стихов с нетерпением.

А из вашей шараги я и сам, будь на то моя воля, сбежал бы прямо сейчас. Но я солдат. Воин своего хана. Я дал клятву ему быть здесь. И эта клятва — как клеймо раскаленного железа на моем сердце. Я не могу думать ни о чем другом…

Итак, мы заходим в университет. В Университет-Сарай. Поднимаемся по мраморной лестнице. Университет — настоящий дворец. Сворачиваем направо. Наваливаемся на массивную дверь. Не дверь, а ворота города. Эх, еще чуть-чуть…

Мы проваливаемся. Оказываемся в комнате, где сидит много бородатых мужчин и странным образом одетых женщин. Это шаманы. Комната окутана дымом. Нас окуривают, пропускают сквозь дым, чтобы очистить от злых духов.

Нам предлагают сесть на лестницу-стремянку, так как других мест нет, и начинают заговаривать заклинаниями.

— Лев Толстой оказал глубочайшее влияние на Пастернака, — говорит один из шаманов. Он говорит медленно, даже протяжно, но вместе с тем выразительно, словно завывая.

Мне становится плохо. Я еле сижу на стремянке. Я вот-вот упаду. Но этого нельзя допустить. Терпеть, терпеть. Выдержать испытание до конца. Если я, не дай Тенгри, упаду, то меня тут же разорвут на части. Четвертуют или, чего доброго, кастрируют. Я терплю.

Я не знаю, кто такой Толстой, я не знаю, кто такой Пастернак. Может, это боги. Шаман говорит заклинаниями. Он явно нажимает на имена Толстой и Пастернак. Толстой и Пастернак мелькают слишком часто. Я впадаю в транс…

— А Достоевский на Мандельштама, — продолжает говорить новыми заклинаниями шаман.

Я вздрагиваю, выхожу из транса. Имя Мандельштама мне знакомо. Точнее, не Мандельштама, а его отца — Манделя. Так, значит, они боги? И Мандель тоже из богов? — о, ужас! А я надругался над ним. Надругался и чуть не убил своей тяжелой рукой! Что же теперь будет? Меня четвертуют? Меня кастрируют? Я не пройду испытания? Не выдержу всей этой нудятины?

Я, конечно, не первый раз принимаю участие в литературных кружках — о, как я их ненавижу. Слишком много слов. Просто избыток ничего не значащих слов. Жирных слов, которые «худые ханы» пережевывают, перемусоливают, переблевывают на своих словесных пиршествах.

Помнится, когда я наконец-то показал свои первые стихи Димону, тот воскликнул:

— Мощно, мощно.