Чикаго - [9]

Как будто почувствовав, о чем думает мать, Тарик вдруг сказал:

— Смотри, мам, какие лживые люди, говорят, что «Амун» — лингвистическая школа.

Она пристально посмотрела на него, затем негромко, с мягким упреком сказала:

— Не стоило, дорогой. Человек хотел похвалиться своей дочерью. Это так естественно.

Тарик резко перебил ее:

— Может хвастаться сколько угодно, но зачем нам врать? Он держал нас за отсталых, когда говорил, что «Амун» — лингвистическая школа. Разве такое можно позволять?!

В тот вечер Тарик Хасиб, очнувшись от послеобеденного сна, сказал себе: выполню задание по статистике и пойду куплю все необходимое на неделю. Он сел решать задачи: пыхтя, записывал цифры и каждый раз нетерпеливо заглядывал в конец учебника в надежде, что ответы сойдутся. Вдруг на все общежитие раздался вой сирен. По внутреннему радиоузлу объявили, что начался пожар и проживающие должны немедленно покинуть свои комнаты. В голове у Тарика мешались цифры, и ему потребовалось некоторое время, чтобы осознать, что случилось. Осознав, он вскочил и вместе с другими испуганными студентами побежал вниз по лестнице.

По зданию разбрелись пожарные. Они убедились, что все этажи эвакуированы, затем опустили специальные рычаги, вмонтированные в стены, и установили огнеупорные стальные двери. Взволнованные студенты толпились в холле у входа. Кто-то нервно хихикал, кто-то тревожно перешептывался. Многие спустились в ночнушках, что дало Тарику редкую возможность, несмотря на весь ужас происходящего, полюбоваться на голые женские ножки.

Из дальнего угла появились трое: двое чикагских полицейских — один белый, низкорослый и склонный к полноте, другой — черный, высокий и мускулистый, а между ними шла Шайма Мухаммади в хлопковой галабее, которую не успела переодеть. Они приблизились к стойке администратора. Белый полицейский достал бумагу и громко произнес официальным тоном:

— Леди, вы должны подписать этот документ, согласно которому несете ответственность за любой вред, который может быть обнаружен, причиненный в результате устроенного вами пожара. Также вы должны обещать, что подобное в будущем не повторится.

Шайма с недоумением посмотрела на белого полицейского. Тогда его напарник, по лицу которого уже было видно, что он собрался выдать что-то хамское, сказал:

— Послушай, дорогуша! Не знаю, чего вы там у себя в стране едите, но тебе придется отказаться от любимых блюд, потому что ты можешь спалить весь университет.

Он расхохотался, а второй из вежливости постарался спрятать улыбку. Шайма склонилась и молча поставила на бумаге подпись. Полицейские обменялись несколькими фразами, развернулись и ушли. Вскоре объявили, что опасность миновала, и студенты стали возвращаться в свои комнаты. Но Шайма, бледная как смерть, продолжала стоять перед стойкой администратора. Ее трясло, она пыталась успокоиться, но не могла отдышаться, как человек, который только что проснулся в кошмарном бреду. Все происходящее казалось ей нереальным, как будто душа рассталась с телом. Для нее было унизительно, что пожарный дотронулся до нее. Боль в спине от его захвата никак не проходила.

Тарик Хасиб стоял рядом и разглядывал ее. Он дважды обошел вокруг, изучая ее, как одно животное принюхивается к другому, неизвестного вида. С первого взгляда он почувствовал к ней влечение, которое, как обычно, быстро вылилось в злобу. Он знал, как ее зовут, и видел ее раньше на кафедре гистологии, но ему было приятно притворяться, будто он ее не знает. Тарик медленно подошел, встал напротив и посмотрел осуждающе, взглядом, полным недоумения. Так он смотрел на студентов-медиков, когда наблюдал за ними на письменных экзаменах в Каирском университете.

— Ты египтянка? — не замедлил он пренебрежительно спросить.

Она устало кивнула головой. Вопросы посыпались как пули: «Что изучаешь? Где живешь? Как устроила пожар?» Она отвечала негромко, избегая смотреть ему в глаза. Когда на минуту зависла пауза, Тарик понял, что удобный момент для внезапного нападения настал.

— Слушай, Шайма! — резко сказал он. — Здесь тебе не Танта, здесь тебе Америка. Нужно вести себя цивилизованно.

Она молча взглянула на него. Что ему ответить? То, что она натворила, говорит только о ее глупости и отсталости. Она задумалась над ответом, а он подошел к ней вплотную, готовый тут же заткнуть ей рот и стереть в порошок.

4

Профессор Денис Бейкер проголосовал за, так же как и доктор Фридман. Беглым взглядом подсчитав голоса, Фридман записал в протокол решение кафедры о приеме студента из Египта Наги Абдаллы Самада. Собрание было объявлено оконченным, профессора разошлись, и Раафат Сабит сел в свою машину, чтобы вернуться домой. Он был так недоволен результатом голосования, что изо всех сил сжал руками руль и застонал от злости. Египтяне развалят кафедру гистологии, думал он, потому что этот народ не может работать в приличном месте, слишком уж много у них недостатков, и каких! Трусость, лицемерие, лживость, лень, неспособность к логическому мышлению, и что хуже всего — неорганизованность и изворотливость.

История Раафата Сабита объясняла его негативное отношение к египтянам. В начале шестидесятых, после того как Гамаль Абдель Насер национализировал стекольный завод его отца паши Махмуда Сабита, Раафат эмигрировал в Америку. Несмотря на железную хватку режима, ему удалось вывезти крупную сумму денег, которая помогла начать новую жизнь. Раафат получил докторскую степень и преподавал в нескольких американских университетах в Нью-Йорке и Бостоне до тех пор, пока тридцать лет назад не обосновался в Чикаго. Он женился на медсестре по имени Митчелл и получил гражданство Соединенных Штатов, став стопроцентным американцем. Раафат перестал говорить по-арабски, даже думал на английском, приобрел типичный американский акцент, пожимал плечами и жестикулировал совсем как американец, а в речи его проскальзывали американские междометия. По воскресеньям он ходил на бейсбол, в котором разбирался настолько хорошо, что сами американцы часто уточняли у него правила игры. Он сидел на трибуне в бейсболке, надетой задом наперед и с увлечением следил за матчем, не выпуская из рук большой кружки пива, понемногу отпивая из нее. Раафат любил себя именно таким — типичным, стопроцентным американцем без всяких примесей. В гостях или на банкетах, если его спрашивали, откуда он, Раафат, не задумываясь, отвечал: «I am Chicagoan». Многим было достаточно такого ответа, но иногда кто-нибудь, разглядев его арабские черты, с сомнением переспрашивал: