Чикаго - [63]

Господи! Ему уже шестьдесят. Как быстро летят годы! Жизнь прошла незаметно, еще не начавшись. Он еще и не жил. Что он сделал за свою жизнь? Чего достиг? Может ли он припомнить счастливые моменты своей жизни? Сколько их было? Несколько дней? Самое большее — несколько месяцев? Несправедливо, что никто не напоминает нам о времени, когда оно стремительно уходит, как сквозь пальцы. Самый ужасный обман заключается в том, что ценность жизни мы понимаем только незадолго до ее конца. Доктор Салах вышел, оставив жену в спальне, осторожно закрыл за собой дверь и подумал, что с этого момента и до окончательного расставания он будет жить в гостиной. «Выпью в тишине стаканчик и почитаю новый роман Изабель Альенде», — подумал он про себя.

Он ступал совершенно обычным шагом, и как только пересек зал, но еще не вошел в небольшой коридор, ведущий в гостиную, вдруг застыл, нагнулся и уставился в пол, как будто что-то там потерял. Его охватило неясное, но острое, как лезвие, чувство. Он увидел далекое видение, подобное сну. Если бы он рассказал о нем, ему никто бы не поверил, но это было. У него возникло то странное ощущение, что охватывает нас, когда мы впервые входим куда-то или первый раз видим человека, а нам однозначно кажется, что переживаемое сейчас уже происходило с нами в прошлом. Салах повернулся налево: его тянуло в кладовку.

Он медленно, как во сне, спустился по лестнице, словно кто-то вместо него переставлял ноги, а он только смотрел, как они несут его вперед. Приоткрыв дверь кладовки, он почувствовал, как оттуда ударило сыростью. Гнилостным воздухом было трудно дышать. Он нащупал выключатель и зажег свет. В кладовке не было ничего, кроме вещей, предназначенных на выброс: старый телевизор, сломанная посудомоечная машина, стулья, простоявшие в саду несколько лет до того, как прошлым летом был куплен новый гарнитур.

Салах стоял и блуждающим взглядом осматривал место. Что привело его сюда? Чего он хочет? Что за странные чувства раздирают его душу? Вопросы звенели в ушах, но ответа на них не было, пока какая-то сила, которой невозможно было сопротивляться, не заставила его двигаться вновь. Он направился прямо в угол, открыл стенной шкаф и двумя руками вытащил оттуда старый голубой чемодан, более тяжелый, чем можно было подумать. Салах постоял немного, собираясь с силами, затем оттащил его под лампу, присел и стал расстегивать ремешки. Как только он открыл чемодан, ему пришлось зажать нос от резкого запаха средства против насекомых. Ему стало нехорошо. Почти минуту он приходил в себя, а потом начал разбирать чемодан.

Вот одежда, в которой он приехал из Египта тридцать лет назад. Она казалась ему элегантной, но в первый же день пребывания в Америке понял, что она никуда не годится. Он чувствовал себя в ней как человек с другой планеты или как персонаж исторической пьесы. Купив американскую одежду, он не смог выбросить старую, сложил ее в чемодан и спрятал в кладовке, как будто предчувствуя, что когда-нибудь снова ее достанет. Он разложил содержимое перед собой на полу: черные лаковые остроносые ботинки на высоком каблуке, какие носили в шестидесятые, костюм цвета мокрого асфальта из английской шерсти, в котором он ходил в больницу Каср аль-Айни, набор узких галстуков по моде тех лет. Вот одежда, в которой он встречался с Зейнаб последний раз: белая рубашка в красную полоску, темные брюки, черный кожаный пиджак, который он купил в магазине «La Boursa Nova» на улице Сулейман-паши. О Господи! Почему он все это так отчетливо помнит? Салах дотронулся рукой до одежды и вдруг ощутил непреодолимый порыв, от которого перехватило дыхание и бросило в пот. Он пытался сопротивляться, но был бессилен перед этим ураганом чувств. Оставаясь на своем месте, он сначала сбросил халат, а потом и пижаму.

Салах стоял посреди кладовки и боялся, что сошел с ума. Что он делает? Разве нельзя подавить это ненормальное желание? Что скажет Крис, если войдет сюда и увидит его? «Пусть говорит, что хочет. Я больше ничего не боюсь. Объявит меня идиотом. И пусть! Даже если это действительно сумасшествие — пришло время делать то, что я хочу».

Салах стал надевать старые вещи одну за другой. Однако он располнел, и одежда ему не годилась. Ремень от брюк не сходился на животе, рубашка обтягивала так, что врезалась. Он с трудом просунул руки в рукава пиджака, но двигаться уже не мог. И несмотря на это, его охватили спокойствие и нежность. Он почувствовал себя в безопасности, как в объятьях матери, посмотрелся в зеркало в углу и рассмеялся, вспомнив зеркала в комнате смеха, куда ходил развлекаться в детстве.

Вдруг ему в голову пришла мысль, и он бросился к открытому чемодану, вещи из которого были разбросаны по полу. В этой узкой одежде было трудно двигаться, и он прихрамывал. Присев на корточки перед чемоданом, Салах запустил руку во внутренний карман и нашел то, что искал, на том же самом месте, куда положил это тридцать лет назад. Он медленно извлек ее на свет — широкую зеленую записную книжку, которую носил в своем докторском чемоданчике и над размером которой Зейнаб всегда посмеивалась.