Четырнадцатый костер - [20]

…Неслышно плывут точеные головы оленей над мелким ельником, вдоль безмолвствующей линии стрелков; к дальнему флангу, где стоит на номере самый страстный из наших фотолюбителей. Какая буря теперь в душе его! Фотоаппарат на груди, и три красивейших зверя неспешно скользят в стеклянной глубине «телевика», но дисциплина охоты повелевает не двигаться. Тот, кого мы ждем, тоже умеет ходить неслышно, и появление его часто внезапно…

Под тяжелым копытом звонко ломается морозный сушняк, и не надо гадать, чей вызывающе неосторожный шаг будоражит лес, заставляя сорок яростно стрекотать. Так ходит по лесу лишь кабан. Вот она, торпедообразная, в черной щетине туша на сухих сильных ногах. Тяжелый клин головы угрюмо опущен, сверкают маленькие злые глазки да желтые ятаганы клыков. Страшен секач на вид, и не зря столько былей и небылиц о свирепости его ходит среди охотников. Впрочем, тяжело раненный, загнанный преследователями, он имеет привычку бросаться назад по собственному следу, ничего не видя в кровавом тумане, и тогда лучше не стоять на пути отяжелевшей клыкастой торпеды…

Вспомнился веселый рассказ егерей, как однажды приехали в хозяйство иностранные гости — опыт перенять, побывать на русской охоте, — и повели их в самые кабаньи дебри. Позже гости признались, что наслышаны были о скудости охотничьей фауны среднерусской полосы — иное дело Сибирь или Север! — и втайне подумывали, что прогонят перед ними для видимости камуфлированных поросят с какой-нибудь ближайшей свинофермы, в которых и стрелять-то грешно. При первом загоне стрельбы действительно не получилось: ошалелые стрелки не смели поднять ружей, когда мимо с яростным хрюканьем пронеслось большое стадо косматых вепрей, — боялись обратить на себя дикую, сокрушительную ярость стада. Одного из незадачливых охотников полчаса снимали с кривой березы — удивительно, как он в полушубке и валенках вознесся почти на десяток метров по ее гладкому стволу!..

Мы с соседом внимательно следим за секачем, и — то ли почувствовал наши взгляды, то ли лесные сквозняки донесли до него враждебный запах — он замер, затем издал короткий угрожающий хрип — и тараном в чащобу: лишь треск сухостоя обозначил его путь в болота, туда, где на стеклянной корке апрельского наста начнет свой первый весенний танец древний глухарь…

Легкое разочарование возникает в душе вместе с расслабляющим чувством конца облавы. Похоже, загонщики подняли последнего зверя на этом участке, а того, которого ждем, здесь и в помине не было или проскользнул он за флангом стрелковой линии. Ведь первый загон — и мы это знали — проходил в беднейшем урочище хозяйства. Но еще не просигналили отбоя, еще заряжены ружья, еще рано отмахиваться от обнаглевшего вконец мороза, хотя щеки становятся деревянными и руки не ощущают тяжести ружья. Опять синица крутится на ветке в полуметре от глаз, и рябчик шевельнулся в еловой кроне, высматривая приближающихся людей и не подозревая, что человеческие глаза давно следят за ним.

Но и мы еще не ведали, что в эту последнюю минуту облавы в недалеком ельнике поднялся с лежки могучий зверь, едва различимый в наряде косматого серого плюша среди лесной пестроты. С ним поднялось целое стадо, и он, мгновенно выслушав окрестный лес локаторами ушей, повел сородичей туда, где особенно тихо — на линию стрелков.

…У нас было право на один выстрел. И не так уж важно, кому выпал счастливый номер: выстрел был действительной необходимостью — вот что всего дороже охотнику. Ведь бескормица и истребительные болезни зверей, неизбежно возникающие там, где плотность дичи слишком высока, страшнее браконьеров и даже волков. Хотя, впрочем, первые мало уступают вторым.

…А спутник мой мирно спал, сладко причмокивая во сне, — быть может, снилась ему рыбацкая удача, в которой я-то окончательно разуверился, как и в охотничьей. Тринадцатый наш костер сонно тлел, роняя слабое тепло и рубиновый свет во влажную темень лесного распадка, и казалось, угли весело посмеиваются сквозь легкий пепел…

ЗВЕРИ ТЕМНЫХ ПОДВАЛОВ

Видно, не дано мне было уснуть в тринадцатую ночь на Хопре — одну из тех ночей, когда думы оказываются сильнее усталости и лесного воздуха. Или все же бессонницу вызвали огорчения от несбывшихся надежд? Тринадцать дней мы тщетно полосовали спиннингами воды Хопра — казалось, какой-то недоброжелатель заворожил наши изящные блесны, даже те, что мой спутник и капитан нашего «судна» собственными руками вырезал из старинного серебряного подноса, найденного им где-то в развалинах. На эти серебряные блесны щуки, окуни, жерехи, даже язи бросались в самый мертвый сезон, а тут — словно отрезало, хотя прозрачные хоперские воды богаты рыбой. Одну за другой хоронили мы на коряжистом дне реки серебряные самоделки. Осталась последняя. И было лишь два злополучных выстрела за тринадцать дней… Невезение — не беда на охоте, беда — самолюбие. Полстраны ведь проехали ради такого путешествия. Опять же, встретят у последнего причала земляки моего капитана, заглянут в пустую лодку, начнут перемигиваться: еще те, мол, охотнички, одним словом — спортсмены. Казаки народ зубастый… Вертелась в голове задиристая частушка, которой провожали нас на одном из случайных причалов, во владениях местного дома отдыха, населенного в осеннюю пору одшши женщинами, где и нас уговаривали отдохнуть денек-другой, да не уговорили — мы уже втянулись в тяжкую работу гребцов и боялись разнежиться на берегу, что грозило полным срывом путешествия, — и, отчаливая, только смущенно улыбались в ответ на звонкий голос с берега: