Четыре войны морского офицера. От Русско-японской до Чакской войны - [38]

– Оттого и накладывают выше, что, проектируя корабль, вы не оставили больше места ниже, – спокойно возразил ему его оппонент с самым простодушным видом.

Тут инженерное сердце не выдержало, и, плюнув в сердцах, он ушел, чертыхаясь, из кают-компании и отправился искать утешения у единственной сочувствующей ему души – у Арамиса.

Лишившимся кают-компании офицерам командир уступил свое помещение, которым он и так на походах не пользовался, переселяясь в штурманскую рубку под мостиком.

Ревел шторм, когда мы входили в Angra Pequeña. В плохо защищенную бухту входила с океана крупная зыбь, на которой качались ожидавшие уже нас немецкие пароходы-угольщики. Ветер был так силен, что когда наш броненосец, отдав якорь на своем месте по диспозиции, стал разворачиваться, приходя на канат, его чувствительно кренило на подветренный борт. Когда же, вытравив нужное количество якорного каната, попробовали его задержать, он, вытянувшись в струну, лопнул, как гнилая каболка[79]. Бросив буек на месте потерянного якоря, отдали немедленно второй, и, только помогая ему машинами, удалось задержать сучившуюся цепь и положить стопора.

О погрузке угля в таких условиях нечего, конечно, было и думать.

К вечеру ветер начал стихать, но зыбь была еще довольно крупная. Адмирал приказал сигналом послать команды на свои угольщики с тем, чтобы, захватив с собой возможное количество пустых угольных мешков, они насыпали бы их в трюмах пароходов углем, приготовив все к подъему, как только угольщики получат возможность ошвартоваться у борта своих броненосцев.

С большим трудом и риском разбить зыбью шлюпки, спущены были на воду баркас и паровой катер, и я получил приказание отправляться с назначенными людьми на пароход. В помощь мне был дан прапорщик Андреев-Калмыков. Процедура пристать к пароходу и выгрузить на него людей оказалась еще труднее, ибо у парохода не было подветренного борта: он имел отданными оба якоря и сильно ходил на них, подставляя океанской зыби то один свой борт, то другой. И вот, когда та сторона, к которой я пристал со своими катером и баркасом становилась наветренной, наступали для меня жуткие моменты: баркас и катер вскидывало на огромной зыбине чуть ли не в уровень с верхней палубой парохода, затем обе мои шлюпки стремительно проваливались в образующуюся под ними бездну и встревоженные лица перегнувшихся через борт своего парохода немцев виднелись где-то высоко, высоко над головой. Люди мои поднимались по спущенному с парохода штормтрапу[80], операция, которая требовала большой ловкости и представляла серьезную опасность оказаться с переломанными ногами, если начать подниматься не вовремя и не успеть уйти вверх от стремительно вскидываемой зыбью шлюпки.

К счастью, удалось проделать всю процедуру выгрузки благополучно, не покалечив людей и не разбив шлюпок, и выбравшись последним на палубу «немца», озябший, мокрый и охрипший, я с радостным сердцем и со вздохом облегчения приказал катеру отваливать с баркасом на броненосец. А затем, когда катер отвалил, мы долго еще наблюдали с капитаном парохода жуткую картину, как эти две скорлупки боролись с разъяренной стихией моря, то взлетая на пенистый гребень волны, то пропадая в пропасти между двумя валами.

Озябшая на холодном ветру и вымокшая команда с наслаждением полезла в теплые трюмы парохода и энергично принялась за работу, закончив ее задолго до того, как зыбь и ветер позволили нам сняться с якоря и идти к броненосцу для погрузки.

В маленькой, но уютной кают-компании строгого немецкого парохода было так приятно сидеть на мягком диване под качающейся керосиновой лампой и, попыхивая сигарой, беседовать со стариком-капитаном, который, к большой для меня радости, ибо я не владел немецким языком, – говорил по-французски, хотя и с трудом. Старик, видимо, не менее моего был рад свежему человеку и, если мы, в количестве 25 человек, успели надоесть друг другу за долгое плавание без внешних впечатлений, то что же можно было сказать про маленький немецкий пароход, кают-компанию которого составляли всего-то 5–6 членов. Старик-капитан до того расчувствовался, что в конце ужина распорядился раскупорить бутылку шампанского, которую мы распили за успех нашего оружия. Было уже около полуночи, когда я с наслаждением вытянулся на узкой койке отведенной мне немцем каюты и, усыпленный хмелем выпитого шампанского и мерной качкой парохода, заснул глубоким сном.

Меня разбудил шум работающей лебедки. Пароход уже не качался. По доносившимся до меня звукам я понял, что «немец» выбирает якорь. Быстро одевшись, я вышел на палубу и поднялся на мостик. Было чудное раннее утро, мертвый штиль; солнце еще не поднималось, но на рейде все было в движении, справа и слева один за другим снимались с якорей угольщики и направлялись к своим кораблям. Вот подняли якоря и мы, и старик-капитан дал ход машине. Вдруг откуда-то снизу раздался звучный, красивый голос и по заштилевшему рейду полилась бессмертная серенада Брага. Удивление мое возросло еще больше, когда я различил французские слова.

– Кто это? – спросил я, пораженный, у капитана.