Четыре войны морского офицера. От Русско-японской до Чакской войны - [27]

Покинув Виго, дивизион наш лег на SW, направляясь по неведомому, конечно, нам, простым смертным, назначению. Довольно продолжительное время мы шли большой морской дорогой, ведущей из пролива Ла-Манш в Средиземное море, так что можно было предположить, что направляемся в Гибралтарский пролив. Не нужно было смотреть на карту, чтобы убедиться в том, что мы действительно находимся на большой дороге: об этом свидетельствовали многочисленные пароходы, то встречавшиеся на контркурсе, то обгоняемые нами, то сами обгонявшие нас.

На этот раз, кроме нас, непосредственно заинтересованных пунктом назначения дивизиона и имевших, так сказать, самое законное право на таковое любопытство, был еще некто, чрезвычайно заинтересованный вопросом – куда направляются наши броненосцы. Это был отряд английских крейсеров, следовавший за нами по пятам с первого же дня нашего выхода из Виго. Днем – он держался на почтительном расстоянии так, что виднелись на далеком горизонте лишь его дымки, но ночью – он подходил значительно ближе и огни его стройной кильватерной колонны отчетливо были видны позади нас. Ни дать ни взять, голодные шакалы, преследующие путника в степи, наглеющие и набирающиеся смелости ночью, под покровом мрака. И манера вести себя у англичан действительно граничила с наглостью: я отчетливо помню (ибо это было на моей ночной вахте), как между нашими двумя колоннами (мы шли в строю двух кильватерных колонн, полудивизионно), появился вдруг темный силуэт идущего без огней военного корабля, которого, когда он поравнялся с нами, мы легко могли принять либо за знакомого уже нам «Lancaster’a», либо за однотипный с ним крейсер. Он прошел большим ходом, обгоняя нас и, выйдя вперед головной пары, положил руля и прошел под носом «Суворова», лишь в этот момент открыв огни.

Мы решительно отказались понимать, зачем это нужно было делать? Логика подсказывала, что цель могла быть лишь одна – вызвать вторичный и уже непоправимый Гульский инцидент.

Погода продолжала нам благоприятствовать – почти мертвый штиль, тепло и ясно. Вахта – одно удовольствие.

Я уже упоминал, что моим вахтенным начальником был наш второй минный офицер – лейтенант Модзалевский. Во время отсутствия командира на мостике мы коротали с ним долгую вахту в тихих беседах, опасливо посматривая от времени до времени на трап, в особенности, когда закуривали, – не идет ли командир; старый парусник сам, к тому же не курящий, он категорически запрещал нам курить в иных местах, кроме строго определенных Морским уставом. Легко сказать – не курить четыре часа кряду! Это запрещение страшно нас возмущало, но поделать против него мы ничего не могли, и запрещение это оставалось в силе в продолжение всего похода. И смешно и жалко было смотреть, как какой-нибудь солидный усатый лейтенант, воспользовавшись минутным отсутствием на мостике командира, быстро доставал из портсигара папиросу, забегал в рулевую рубку, чтобы не выдать себя вспышкой спички, и, как гимназист, держа папиросу в рукаве тужурки, дабы предательским огоньком не обнаружить своего преступления, быстрыми затяжками заполнял свои легкие клубами ароматного дыма, опасливо поглядывая на трап, ведущий снизу на мостик, где каждую минуту могла показаться голова командира.

Кроме Модзалевского и меня, одновременно с нами стоял вахту еще третий офицер. Это был прапорщик по морской части Титов.

Институт прапорщиков в русском флоте существовал лишь во время войны. Это были, главным образом, офицеры и механики коммерческого флота, призываемые лишь по объявлении мобилизации, причем первые носили звание прапорщиков по морской части, вторые – по механической. Несмотря на свой малый чин, в большинстве случаев это были люди далеко не юные, прекрасные моряки, но, конечно, в узких рамках своей профессии, прошедшие суровую школу жизни. Их жизненный путь ничего общего не имел с жизнью коренных морских офицеров, питомцев одной и той же школы и вышедших из одной и той же среды. Самого разнообразного социального положения, зачастую просто малоинтеллигентные, всем складом своей идеологии и привычек они резко отличались от общей массы морских офицеров, проникнутой, как нигде, корпоративным духом и традициями, унаследованными веками из поколения в поколение.

На нашем броненосце было три прапорщика: двое – по морской части, Титов и Андреев-Калмыков, и один по механической – Иванов.

Титов был из старой дворянской семьи, из так называемых неудачников, которые после долгих мытарств по различным гимназиям и привилегированным учебным заведениям, находят, наконец, окончательный приют в мореходных классах, которые в доброе старое время являлись почему-то убежищем всех недоучек и вообще беспокойного мальчишеского элемента, нетерпимого в прочих средних учебных заведениях.

Когда я познакомился с Титовым на нашем броненосце, ему было уже хорошо за 30 лет. Высокий, худой, с довольно красивым и породистым лицом, он был несколько мрачен, замкнут и молчалив. Но когда на долгих, спокойных вахтах нам с Модзалевским удавалось развязать ему язык, он подолгу рассказывал нам о своих скитаниях по белу свету на судах самых разнообразных флагов, главным образом, на парусниках английских и американских. У него была странная и очень неприятная для его собеседника привычка – разговаривая, постоянно щелкать по-волчьи зубами.