Четыре танкиста и собака - [7]

– Ты, что ли, Ваня?

– Я, – невнятно буркнул вошедший.

– И что ты за человек? Вечно опаздываешь. Смотри, когда-нибудь отстанешь… Если уж умудришься застрять где-нибудь, давай, но только не в мое дежурство…

Боец еще долго ворчал себе под нос, но тот, кого он принял за Ивана, не отвечал. На нижней наре, у самого края, было как раз одно место, и вошедший быстро улегся, укрывшись полой шинели соседа. Спящий боец пробормотал что-то во сне, отодвинулся, освобождая место, и повернулся на другой бок. Зашуршало сено. Воспользовавшись этим, поздний пассажир выдернул из-под себя порядочную охапку сухой травы, сунул быстро вниз, под нары, и шепнул тихо:

– Здесь, Шарик, здесь… Лежать.

Поезд сначала замедлил ход, словно утомившись от неустанного бега, а потом затормозил и замер на месте. Где-то в голове эшелона весело подала голос труба. Едва она умолкла, как ей ответил стук и скрежет отодвигаемых дверей. В вагоны вместе с холодным ветром ворвался серый рассвет, а громкие и властные звуки побудки стали еще слышнее.

Красноармейцы вскакивали, натягивали брюки и сапоги и, прогоняя зевками остатки сна, выпрыгивали на полотно.

Трава была седая от инея, шелестела под сапогами, как давно не бритая щетина. Бойцы сбегали с насыпи, разбивая каблуками тонкую корку льда, умывались водой из рва у дороги. Они дурачились, брызгались водой, громко вскрикивая, когда ледяная вода попадала на кожу. Потом все долго растирали лицо, спину и грудь полотняными полотенцами, пока кожа не становилась красной, и снова бежали наверх, перебрасываясь шутками, спихивая вниз друг друга, вскакивали в вагоны.

– Да тут внизу кто-то еще спит. Вставай, лентяй!

– Оставь его, он, наверно, с дежурства. Я, когда вставал, свою шинель ему оставил, пусть спит под ней…

Вдоль поезда дежурные разносили термосы – зеленые овальные коробки на два ведра каждый. Подав их в вагон, они бежали дальше.

– Ну-ка, Федя, открути крышку! Поглядим, что принесли!

– На, смотри. Думаешь, вареники в сметане?

– Елки-палки, опять каша! – крикнул рослый краснолицый Федор.

– Борщ да каша – пища наша.

Паровоз свистнул отрывисто, словно предупреждая, потом дал длинный сигнал, и поезд медленно тронулся.

Кто-то из сидевших на самой верхней полке высоким тенором запел, подражая голосу оперного артиста: «Пшено, пшено, пшено, пшено! Оно на радость нам дано!»

Бойцы разразились смехом, потому что в действительности в этой песне поется о вине, которое приносит радость, а не о пшенной каше. Позвякивая в такт песне котелками, они выстраивались в очередь к термосу.

– Эй ты! Есть тоже не будешь? – обратился к спящему толстощекий Федор, потянув за полу шинели. – Как хочешь, можешь спать, а я твою порцию… – Он не договорил, с минуту стоял с открытым от удивления ртом, а потом заорал: – Ребята, чужой! Елки-палки, и собака тут какая-то!

Чужой уже давно не спал: его разбудила труба. Но ему хотелось оттянуть минуту, когда его обнаружат. Пусть бы это произошло не во время остановки поезда. Разоблаченный вскочил с нар и встал у стены. К его ногам прижалась собака, еще молодая, но уже довольно крупная, с волчьей мордой и косматой шерстью пепельного цвета, чуть темнее вдоль спины.

– Ты кто?

Оба молчали – и парнишка, и собака.

– Тебя спрашиваю, ты кто?

Ответа не последовало. Со всего вагона собрались бойцы, окружив неизвестного, и с любопытством ожидали, что будет дальше. Задние выглядывали из-за спин товарищей.

– Эшелон воинский, а тут какой-то тип пробрался. Не будешь говорить, живо за дверь вытолкаем.

Собака оскалила зубы, шерсть на ней встала дыбом.

Рослый, тучный Федор, не обращая на нее внимания, схватил парнишку за плечо. И вдруг – удивительное дело! – в то же мгновение боец оказался лежащим на нарах в сене, а собака держала в зубах вырванный кусок полы шинели. Мальчишка, нанеся удар, который свалил Федора с ног, снова отодвинулся в угол вагона и прижался спиной к стенке.

– Ах, ты так? Значит, головой, елки-палки, как бык, бодаешься? – закричал толстощекий, вскакивая и стискивая кулаки.

– Оставь его!

В проходе между нарами и стеной показался старшина с гвардейским значком на выгоревшей гимнастерке. Остановившись перед мальчишкой, он с минуту внимательно оглядывал его, потом пригладил ладонью усы цвета спелой пшеницы и спокойно заговорил:

– Приходишь в гости непрошеным. Тебя спрашивают, а ты не отвечаешь. Не годится. Если так дальше пойдет, то твоя собака всему взводу шинели порвет. Ты со всеми хочешь драться? Мы на фронт едем, а ты?

– Я тоже.

Старшина чуть улыбнулся.

– Понимаю. Но детей, да еще с собаками, в армию не берут.

– Ничего себе дитятко! Так головой мне в брюхо дал, что до сих пор не проходит, – пожаловался возмущенный Федор.

– Погоди! – остановил его старшина и снова обратился к пареньку: – А если уж собрался на войну, то должен был обратиться в военкомат. Там тебя бы измерили, взвесили, спросили, что и как, бумагу бы выдали. А самовольно нельзя.

Собака, успокоенная тихим, ровным голосом старшины, придвинулась на полшага вперед, понюхала голенище старшинского сапога и, вильнув два раза хвостом, вернулась на прежнее место.

Янек подумал, что в этих советах старшины нет ничего нового. Он и сам знал, что нужно действовать через военкомат. Да только там в бумагах записано, с какого он года. Не мог же Янек сказать об этом старшине!